Гай сказал, что хорошие. Он не был большим любителем виски, однако вкус шотландского ему нравился, потому что напоминал об Анне. Если она решала выпить, то пила только шотландское виски. Подобно Анне, виски отливало золотом, лучилось светом, было плодом заботы и искусства.

— В каком районе Лонг–Айленда вы живете?

— В Грейт–Неке.

Анна жила на другом конце острова.

— В доме, который я окрестил Кизильником, — продолжал Бруно. — У нас там кругом кизиловые деревья, так что все по уши в кизиле, включая шофера. Пакостное местечко.

Он неожиданно рассмеялся с неподдельным удовольствием и снова склонился над тарелкой. Поглядев на него, Гай увидел только темя узкой головки с негустыми волосами и выступающий прыщ. С того раза, как он рассматривал спящего Бруно, Гай забыл про прыщ, но сейчас, снова его заметив, не мог отвести глаз от отвратительного выроста.

— Почему? — спросил Гай.

— Из–за отца. Сука такая. С мамой–то у меня все в ажуре. Кстати, через пару дней она приезжает в Санта–Фе.

— Очень мило.

— Так и есть, — сказал Бруно, словно возражая. — Мы славно проводим время на пару — отдыхаем, играем в гольф. В гости и то ходим вместе. — Он рассмеялся, пристыженно и гордо одновременно, и сразу показался застенчивым и юным. — По–вашему, смешно?

— Нет, — ответил Гай.

— Жалко, что у меня нет своих денег. Понимаете, с этого года я должен был получать доход с капитала, но отец не дает. Переводит деньги на собственный банковский счет. Вы не поверите, но сейчас у меня не больше наличности, чем когда я ходил в школу, где все было оплачено. Время от времени приходится клянчить у мамы сотню–другую.

Он вызывающе улыбнулся.

— Напрасно вы не позволили мне расплатиться.

— О чем вы! — взвился Бруно. — Я что хочу сказать: гнусное это дело — быть ограбленным родным отцом. А деньги–то не его, деньги маминой семьи.

Он замолк, чтобы дать Гаю высказаться.

— Мать ничем вам не может помочь?

— Отец все перевел на свое имя, когда я был маленький! — хрипло воскликнул Бруно.

— Вот как. — Гай подумал о том, скольких встречных Бруно кормил обедом, а потом выкладывал одну и ту же историю про отца. — Зачем он так поступил?

Бруно воздел руки, давая понять, что бессилен что–либо объяснить, и тут же засунул их в карманы.

— Я ведь сказал, что он сука, понятно? Он грабит всех, кого можно, а теперь заявляет, что не хочет давать мне деньги, потому что я не желаю работать, только это вранье. Он считает, что нам с мамой и без того живется слишком вольготно. Только и думает, чем бы напакостить.

Гаю нетрудно было представить его в обществе матери — моложавой светской женщины с Лонг–Айленда, которая злоупотребляет косметикой и, как и ее отпрыск, иной раз любит провести время в грубой компании.

— Вы в каком университете учились?

— В Гарварде. Турнули со второго курса за пьянку и карты. — Он пожал узкими плечиками, словно поежился. — Не то что у вас, верно? Ладно, согласен, я лентяй и бездельник, ну и что?

Он подлил виски Гаю и себе.

— Кто это назвал вас бездельником?

— Отец называет. Ему бы такого хорошего разумного сына, как вы, — все были бы безумно счастливы.

— С чего вы взяли, что я хороший и разумный?

— Я хочу сказать, вы человек серьезный, выбрали себе профессию. Тоже серьезную — архитектора. А мне так совсем не светит работать. Мне ведь работать не нужно, ясно? Я не писатель, и не художник, и не музыкант. Какой смысл работать, если жизнь не требует? Свою язву желудка я могу заполучить много легче. У отца язва. Ха! Он еще надеется, что я пойду работать в его скобяное дело. А я ему заявляю, что его дело и вообще любое дело — это узаконенный способ перегрызать другим глотки, как брак — узаконенный блуд. Разве нет?

Гай кисло на него поглядел, поддел на вилку жареную картофелину и посолил ее. Он ел не спеша, наслаждаясь едой, отчасти наслаждаясь даже обществом Бруно, как мог бы получать удовольствие от варьете, сидя подальше от эстрады. На самом деле его мысли были заняты Анной. Порой смутные нескончаемые сны наяву, в которых она фигурировала, казались ему реальней окружающей действительности, которая проникала в эти сны лишь острыми осколками, случайными образами вроде царапины на футляре «Роллейфлекса», длинной сигареты, которую Бруно загасил в кубике масла, или разбитого стекла на фотопортрете отца, который Бруно выкинул в прихожую, — об этом случае он как раз и рассказывал. Гаю только что пришло в голову, что у него, пожалуй, будет время повидаться с Анной в Мексике — между встречей с Мириам и отъездом во Флориду. Если быстро закончить с Мириам, он успеет еще слетать в Мексику, а оттуда — в Палм–Бич. Раньше он как–то об этом не думал — путешествие было ему не по средствам. Но если контракт в Палм–Бич выгорит, он сможет себе это позволить.

— Худшего оскорбления не придумаешь — запереть гараж, где стоит моя собственная машина!

Голос у Бруно стал хриплым, в нем появились визгливые нотки.

— Зачем? — спросил Гай.

— А только затем, что знал: в тот вечер машина мне вот как нужна! В конце концов меня подвезли знакомые, так что ничего он этим не добился.

Гай не знал, что на это сказать.

— Он держит ключи у себя?

— Он забрал мои! Спер у меня из спальни! Поэтому он и перепугался, да так, что в тот вечер удрал из дома.

Бруно повернулся на стуле, он тяжело дышал и грыз ноготь. Потемневшие от пота пряди волос торчали у него надо лбом наподобие усиков насекомого.

— Мамы не было дома, а то бы этого, конечно, не случилось.

— Конечно, — непроизвольно отозвался Гай. Весь их разговор, предположил он, был лишь прелюдией к этой истории, половину которой он пропустил мимо ушей. За налитыми кровью глазами, которые открылись ему навстречу в пульмановском вагоне, за тоскливой улыбкой была очередная история ненависти и несправедливости.

— Значит, вы выбросили его фотопортрет в прихожую? — спросил Гай, чтобы хоть что–то сказать.

— Выбросил из маминой комнаты, — ответил Бруно, сделав ударение на двух последних словах. — В мамину комнату его поставил отец. Мама любит Начальника не больше моего. Начальник! Я его только так и называю, братец!

— Но чем вы ему не потрафили?

— Не только я, но и мама. Он не такой, как мы, как другие, он не человек! Он никого не любит. Он любит только деньги. Перегрыз на своем веку достаточно глоток, сколотил хорошие деньги, вот и весь сказ. Конечно, он ловкач! Еще бы! Только теперь совесть начинает его заедать, это уж точно. Вот почему он тащит меня в свое дело — чтобы я тоже грыз глотки и чувствовал себя так же гнусно!

Бруно сжал в кулаки напряженные руки, закрыл рот, смежил веки. Гай решил, что сейчас он заплачет, но набрякшие веки разошлись, и улыбка неуверенно вернулась на место.

— Надоело, да? Я просто объяснил, почему так быстро смотался из города, даже мамы не стал дожидаться. Вы даже не представляете, какой я на самом деле веселый парень. Честное слово!

— Разве нельзя при желании уйти из дому?

Поначалу Бруно, похоже, не понял вопроса, но потом спокойно ответил:

— Конечно, можно, но мне хочется быть с мамой.

«А матушку держат деньги», — подумал Гай.

— Закурите?

Бруно улыбнулся и взял предложенную сигарету.

— А знаете, когда он тогда удрал из дома — может, это первый раз за последние десять лет, что он ночевал на стороне. Я даже не знаю, куда он, к черту, отправился. В тот вечер я так обозлился — мог запросто его прикончить, и он это понял. У вас никогда не возникало желания кого–нибудь убить?

— Нет.

— А у меня возникало. Ей–богу, бывали минуты, когда я мог убить отца. — Он уставился на свою тарелку с отрешенной улыбкой. — Ни за что не догадаетесь, чем отец увлекается.

Гай не собирался догадываться. Все это вдруг ему надоело, захотелось побыть одному.

— Коллекционирует формочки для печенья! — Бруно разразился пронзительным смехом. — Формочки для печенья, честное слово! У него их тьма–тьмущая — голландские из Пенсильвании, баварские, английские, французские, много венгерских, весь кабинет заставлен. Над письменным столом в рамке — штамповка для печенья в виде зверушек, знаете, какое выпускают в коробках для детей? Он написал президенту компании, так ему прислали полный набор. Век машин!