— Государство обвиняет человека, который находится перед вами, Скотта Хендерсона, в убийстве своей жены.

Государство требует его жизни взамен.

Обвинение закончено.

Девяносто дней до казни

— Обвиняемый, встаньте и повернитесь лицом к жюри.

— Председатель жюри, встаньте.

— Леди и джентльмены — члены жюри, вы вынесли вердикт?

— Да, ваша честь.

— Виновен ли обвиняемый в преступлении, за которое он привлечен к суду?

— Виновен, ваша честь.

Сдавленный голос со стороны скамьи подсудимых:

— О Боже мой — нет!

Восемьдесят семь дней до казни

— Подсудимый, хотите ли вы что–нибудь сказать, прежде чем вам зачитают приговор суда?

— Что можно сказать, когда вам говорят, что вы совершили преступление, а вы, и только вы знаете, что не совершали его? Кто здесь захочет вас услышать, кто здесь поверит вам?

Вы вот–вот скажете мне, что я должен умереть, и, если вы так скажете, значит, я умру. Я боюсь смерти не больше, чем любой другой. Но я боюсь смерти так же, как и любой другой. Умирать всегда нелегко, но еще тяжелее умирать по ошибке. Я умру не потому, что я что–либо сделал, а по ошибке. И это тяжелее всего. Когда мой час наступит, я постараюсь достойно встретить смерть. Это все, что мне остается.

Но сейчас я говорю вам, вам всем, тем, кто не хочет слушать и не верит мне: я этого не делал. Все решения всех жюри, вместе взятых, все судьи во всех судах, все на свете казни на всех электрических стульях не могут сделать белое черным.

Я готов выслушать приговор, ваша честь. Совершенно готов.

Голос со скамьи, с некоторым сочувствием:

— Я очень сожалею, мистер Хендерсон. Вряд ли мне прежде доводилось слышать столь убедительную, исполненную достоинства, мужественную речь из уст человека, ожидающего приговора. Но вердикт присяжных в данном случае не оставляет мне выбора. — Тот же голос, несколько громче: — Скотт Хендерсон, вы предстали перед судом и были признаны виновным в убийстве первой степени. Настоящим я приговариваю вас к смертной казни на электрическом стуле. Приговор будет приведен в исполнение в течение недели начиная с двадцатого октября охраной тюрьмы. Да смилуется над вами Бог.

Двадцать один день до казни

Низкий голос в коридоре, куда выходят камеры приговоренных к смертной казни:

— Здесь он, вот сюда. — И немного громче, перекрывая звон ключей: — К вам посетитель, Хендерсон.

Хендерсон не ответил и не пошевелился. Дверь открылась и снова закрылась. Длинная, неловкая пауза, пока они смотрели друг на друга.

— Полагаю, вы не помните меня.

— Люди обычно помнят тех, кто их убивает.

— Я не убиваю людей, Хендерсон. Я передаю людей, совершивших преступление, в руки тех, в чьи обязанности входит их судить.

— A потом вы заходите убедиться, что они не ускользнули, получить удовлетворение от того, что они все еще куда вы их отправили, отсчитывают день за днем, минуту за минутой. Вы, должно быть, волновались из–за меня. Что же, посмотрите. Я здесь. Жив и здоров. Можете быть счастливы.

— Ваши слова полны горечи, Хендерсон.

— Не очень–то сладко умирать в тридцать два года.

Берджесс не ответил. Никто не смог бы ответить. Он несколько раз мигнул, показывая, что понял. Он подошел к узкому окошку и выглянул наружу.

— Не ахти какой обзор, — сказал Хендерсон, не поворачивая головы.

Берджесс быстро отвернулся и отошел, словно окно вдруг захлопнулось перед ним. Он вытащил что–то из кармана и остановился перед койкой, на которой, скрючившись, сидел Хендерсон.

— Хотите сигарету?

Хендерсон насмешливо посмотрел на него:

— Что такое стряслось?

— Не надо так, — хрипло возразил детектив, продолжая протягивать пачку.

Наконец Хендерсон нехотя взял одну сигарету — не столько потому, что ему действительно хотелось курить, сколько для того, чтобы отодвинуться подальше. Взгляд его казался ожесточенным. Он демонстративно вытер белый цилиндрик о рукав, прежде чем сунуть его в рот.

Берджесс дал ему прикурить. Даже на этот жест Хендерсон ответил презрительным взглядом, глядя ему в лицо поверх язычка пламени:

— Что это значит, уже наступил день казни?

— Я понимаю, что вы сейчас чувствуете… — мягко начал Берджесс.

Хендерсон рывком приподнялся на койке.

— Вы понимаете, что я чувствую! — гневно воскликнул он. Он указал пальцем на ботинки детектива, осыпав их пеплом. — Ваши ноги могут идти куда хотят! — Он ткнул пальцем в свои ботинки. — А мои — нет! — Его рот искривился. — Уходите отсюда. Уходите. Идите, откуда пришли, и убейте еще кого–нибудь. Поймаете кого–нибудь свеженького. Я уже подержанный товар, отработанный материал.

Он снова откинулся назад, выпустив струйку дыма вдоль стены. Дым быстро добрался до спинки койки и вернулся к нему.

Они больше не смотрели друг на друга. Берджесс стоял молча, но не уходил. Наконец он произнес:

— Насколько мне известно, вашу апелляцию отклонили.

— Да, мою апелляцию отклонили. Теперь нет никаких препятствий, ничто больше не помешает, никто не погасит ритуальный костер. Теперь я качусь вниз на полной скорости, никто больше не остановит падения. Теперь людоеды не останутся голодными. Теперь они сделают все быстро, ловко и аккуратно. Отличная работа. — Он повернулся к своему собеседнику: — Почему у вас такой скорбный вид? Жалеете, что нельзя продлить агонию? Жалеете, что я не могу умереть дважды?

Берджесс поморщился, словно ему попалась скверная сигарета. Он наступил на окурок.

— Это удар ниже пояса, Хендерсон. Я ведь даже еще не показал вам кулак.

Какое–то время Хендерсон пристально смотрел на него, как будто только что заметил в его поведении нечто такое, чего до сих пор не мог разглядеть за красным туманом гнева, застлавшим все его чувства.

— Что вы хотите сказать? — спросил он. — И что, вообще, привело вас сюда теперь, через несколько месяцев?

Берджесс потер затылок.

— Даже не знаю, как это объяснить. Странная вещь для сыщика, — признал он. — Конечно, моя работа закончилась, когда Большое жюри предъявило вам обвинение и вы предстали перед судом. Мне трудно говорить об этом, — беспомощно закончил он.

— Почему? Что тут трудного? Я всего лишь узник, приговоренный к смерти.

— Именно поэтому. Я пришел, чтобы… Я хочу сказать… — Он помолчал, а потом выпалил: — Я верю, что вы не виновны. Вот так, как бы там оно ни было. Я не верю, что вы это сделали, Хендерсон.

Молчание.

— Ну скажите же что–нибудь. Что вы так сидите и смотрите на меня!

— Я не знаю, что надо говорить, когда парень выкапывает тело, которое сам же помогал хоронить, и говорит: «Извини, старик, я ошибся». Вы лучше сами скажите за меня.

— Вы, наверное, правы. Действительно, что тут скажешь. И все же я утверждаю, что свою часть работы я выполнил хорошо. Не пропустил ни одного доказательства. Я скажу вам больше. Я бы проделал все это по второму разу, на следующий же день, если бы в этом возникла необходимость. Мои собственные чувства в расчет не принимаются, мое дело — работать с конкретными фактами.

— А что послужило причиной такого полного поворота? — спросил Хендерсон с некоторой долей иронии.

— Это трудно объяснить, трудно выразить словами, как и все остальное. Это был долгий процесс, я постепенно проникался этой мыслью в течение нескольких месяцев. Так же медленно, как вода просачивается сквозь фильтр. Я думаю, все началось в суде. Это был как бы обратный процесс. Все факты были представлены так, что они неумолимо свидетельствовали против вас. Но когда, уже позже, я мысленно вернулся к ним, то увидел все совсем в ином свете.

Я не знаю, поймете ли вы меня правильно. Фальшивые алиби всегда так тщательно продуманы, они такие гладкие, полны таких правдоподобных деталей. Ваше выглядело таким жалким, беспомощным. Вы не могли ровным счетом ничего вспомнить об этой женщине. Десятилетний ребенок справился бы с описанием лучше вас. И когда я сидел в задней комнате суда и слушал, до меня постепенно стало доходить: да ведь он говорит чистую правду! Любая ложь, какая бы то ни было, выглядела бы более полнокровной. Только человек, который ни в чем не виноват, может так последовательно лишать себя всех шансов, как это делали вы. Виновные ведут себя умнее. На карту была поставлена ваша жизнь, а вы смогли привести в свою защиту лишь два существительных и одно прилагательное. «Женщина», «шляпа», «оранжевая». И я сказал себе: «Как все это похоже на правду». Парень вне себя от ярости после домашнего скандала. В первом попавшемся баре он заговаривает с женщиной, которая его совершенно не интересует. Ко всему прочему на него обрушивается известие о том, что в его доме совершено убийство и ему предъявляют обвинение.