Прижав к груди, Элен наклонилась к сыну.

— Да, — наконец покорно согласилась она. — Да, хочу, чтобы у него был дом.

И вот она снова в поезде. Но на этот раз все совсем по–другому. Ни забитых людьми проходов, ни толчеи, ни покорно раскачивающихся в такт движению пассажиров. Спальное купе в полном ее распоряжении. Откидной столик, можно поднять, можно опустить. Туалет с зеркалом во всю дверь, прямо как в настоящей квартирке. На полке — новенькие глянцевые чемоданы с блестящими застежками, на закругленных углах аккуратно выведенные киноварью по трафарету инициалы — П. и X. В купе есть даже небольшая лампа под абажуром — можно читать, когда стемнеет. В настенной вазе цветы — прощальный букет, нет, букет от встречающих, врученный по заказу при отправлении, коробка с фруктовой карамелью, пара журналов.

Между тем за двумя широкими окнами, занимающими все пространство от стены до стены, бегут сливающиеся в сплошную линию деревья, темно–зеленые с одного боку, совсем светлые, солнечные — с другого. Мирно проплывают облака, только несколько медленнее деревьев. Будто те и другие располагаются на отдельных, но синхронно движущихся кругах. Мелькают луга и поля, изредка в отдалении неровности холмов. Чуть вверх, чуть вниз. Волнистая линия будущего.

А на сиденье напротив — намного важнее всего остального — из голубого одеяльца выглядывает безмятежное крошечное личико с закрытыми глазками. Маленькое существо, нуждающееся в ласке и любви. Единственное на свете достойное любви. Только ради него и стоит двигаться по тянущейся за окном волнистой линии.

Да, теперь все совершенно иначе. И… как бесконечно проще было тогда. Теперь вместе с нею ехал страх.

Тогда страха не было. Не было места, не было еды, было всего семнадцать центов. А впереди — только неизвестность, беда, несчастье, а то и взмахивающая крыльями смерть.

Но страха не было. Не было этого гнетущего чувства. Не было нервного напряжения, раздирающей душу неопределенности. Было спокойствие, понимание, что другого пути нет.

Колеса стучали, как они стучат в каждом поезде. Но выстукивали ей одной.

Вернись назад, вернись назад. Тук–тук–тук–тук, тук–тук–тук–тук. Остановись, вернись назад.

Она шевельнулась. Медленно раскрыла сжатые в кулак пальцы. На ладони лежали: центовик с профилем индейца. Центовик с профилем Линкольна. Пятицентовик с изображением бизона. Десятицентовик с изображением головы статуи Свободы. Семнадцать центов. Она даже помнила годы выпуска.

Тук–тук–тук–тук. Вернись назад. Еще не поздно. Вернись назад.

Пальцы снова медленно сжались, большой закрыл их словно на замок. Она в отчаянии стукнула кулаком по лбу и на мгновение задержала руку у лба.

Потом рывком поднялась, схватила один чемодан, развернула другой стороной. П. и X. исчезли из виду. Повторила то же с другим. Вторые П. и X. тоже исчезли.

Страх не пропадал. Он–то не был нарисован на уголке, он пропитал всю ее.

В дверь тихо постучали. Элен вскочила, словно от удара грома.

— Кто там? — испуганно крикнула она.

— До Колфилда осталось пять минут, — ответил голос проводника.

Сорвавшись с места, молодая женщина подбежала к двери и распахнула настежь. Проводник уже двинулся дальше по коридору.

— Подождите! Не может быть…

— Можете не сомневаться, мэм.

— Так скоро. Я не думала…

Тот в ответ снисходительно улыбнулся:

— Он всегда бывает между Кларендоном и Гастингсом. Как раз здесь его место. Кларендон мы проехали, а Гастингс сразу за ним. И ни разу ничего здесь не менялось, с тех пор как я на этой дороге.

Элен захлопнула дверь и прислонилась к ней спиной, будто стараясь помешать вторжению беды.

Возвращаться слишком поздно.

Возвращаться слишком поздно…

«Можно еще проехать дальше, не выходить», — мелькнула мысль. Подбежав к окну, она, изловчившись, заглянула вперед, словно могла увидеть что–то такое, что подскажет выход из затруднительного положения.

Но ничего такого она не увидела. Город приближался постепенно. Сначала появился одинокий домишко. Потом еще один. Затем третий. Далее строения стояли уже поплотнее.

«Поезжай дальше, ни за что не сходи. Тебя не узнают. Никто не узнает. Это единственное, что еще можно сделать».

Подбежав к двери, Элен, поспешно повернув защелку, заперлась изнутри.

Дома стали появляться чаще, но уже не мелькали в окне, а медленно проплывали мимо. Вот проплыло школьное здание, его можно было определить даже издалека. Сияющее на солнце, чистенькое, новенькое, современное функциональное здание из стекла и бетона. Она даже разглядела на площадке качели. Оглянулась на голубой сверточек на сиденье. Вот в такую бы школу…

Она не открывала рта, но внутри нее все кричало: «Помогите же кто–нибудь! Не знаю, что мне делать!»

Колеса вагонов крутились все медленнее, замирали, будто кончилась смазка. Как пластинка в патефоне, у которого кончился завод.

Тук–тук, тук–тук, ту–ук, ту–у–ук.

Каждый оборот казался последним.

Внезапно за окном потемнело, вплотную придвинулся какой–то длинный навес и сразу же пополз параллельно поезду. Затем возникла белая вывеска, буква за буквой, начиная с конца: «Д–Л–И».

У буквы Ф вагон, дернувшись, остановился. Она чуть не вскрикнула. Поезд встал.

За спиной, отдаваясь в голове, раздался стук.

— Колфилд, мэм.

Кто–то крутил ручку двери.

— Помочь вынести вещи?

Элен с силой сжала кулак с семнадцатью центами, так что побелели костяшки пальцев. Подбежав к дивану, схватила голубой сверточек. Снаружи толпились люди, прямо за окном. Их головы были ниже окна, но она их видела, и они видели ее. Прямо на нее смотрела женщина. Они встретились взглядами, глаза в глаза. Ей было не отвернуться, не отойти в глубь вагона. Эти глаза словно приковали ее к месту. Женщина показала на нее пальцем. Торжествующе крикнула кому–то невидимому:

— Вот она! Нашла! Здесь, в этом вагоне! — И помахала рукой. Махала маленькой сонно моргающей глазами головке, серьезно поглядывающей в окно из голубенького одеяльца.

Выражение лица женщины трудно было описать. Такое лицо бывает, когда человек после долгого перерыва вновь возвращается к жизни. Подобно солнцу, пробившемуся из–за туч к концу холодного непогожего дня.

Девушка наклонила голову к младенцу, как бы отвлекая его от окна. Или как бы говоря ему что–то по секрету, не для посторонних ушей.

Элен действительно говорила.

— Ради тебя, — прошептала она. — Только ради тебя. Да простит меня Бог.

И, подойдя к двери, открыла защелку перед обеспокоенным проводником.

Иногда жизнь пересекает как бы разделительная линия. Резкая, почти ощутимая физически, подобно мазку черной кистью или белой меловой черте. Иногда, но не часто.

Жизнь Элен такая черта пересекла. Она пролегла где–то вдоль вагонного коридора, между окном купе и ступеньками вагона, в момент, когда молодая женщина исчезла с глаз встречающих. От окна отошел один человек. По ступеням спускался уже другой. Кончилась одна жизнь, началась другая.

С этого момента женщина перестала быть той, которая с младенцем на руках стояла у окна.

По ступеням спускалась уже Патрис Хаззард.

Испуганная, дрожащая, побледневшая, но Патрис Хаззард.

Она воспринимала окружающее, но лишь косвенно; ее взгляд был устремлен навстречу другим глазам. Все остальное отошло на задний план. За спиной плавно отошел поезд, увозя сотни живых пассажиров. И втайне от всех, в пустом купе остался призрак. Два призрака, большой и совсем крошечный.

Навсегда бездомные, навеки невозвратные.

Карие глаза были совсем рядом. Добрые, улыбающиеся, ласковые. Чуточку смущающие. И полные доверия.

Их владелице за пятьдесят. Седеющие волосы, потемнее у корней. Одного роста с Патрис, такая же худощавая, но это не была стройность, достигнутая в результате модных ухищрений. Да и ее одежда говорила, что похудела она недавно, в последнее время.