Теплая июньская ночь была напоена густым ароматом цветущих роз. Сонно перекликались между собой насекомые.

Патрис не спалось, читать не хотелось, в маленькой библиотеке было слишком душно. Когда мать с отцом ушли к себе, больше не хотелось оставаться и на веранде. Поднялась на минутку наверх посмотреть, как там маленький Хью, и вышла сюда, в садик позади дома, надежно огороженный высокой густой живой изгородью.

Часы на маленькой реформатской церквушке на Бичвуд–Драйв мелодично пробили одиннадцать. Эти звуки как бы зависли в неподвижном воздухе, создавая ощущение покоя и благополучия.

И вдруг, казалось, прямо за спиной раздался голос:

— Хэлло, Патрис, я так и подумал, что это ты.

Она испуганно обернулась и первое мгновение не могла никого разглядеть. Он был наверху, сидел, свесив ноги, на подоконнике.

— Не возражаешь, если вместе выкурим по сигарете?

— Я уже ухожу, — поспешно ответила она, но он уже исчез.

Билл вышел через заднее крыльцо. Залитые лунным светом голова и плечи словно усыпаны пудрой. Подошел к ней. Патрис повернула, и они рядом пошли обратно. Обошли сад по периметру, потом пошли по одной из пересекающихся дорожек.

Проходя мимо куста, она наклонила к себе цветок. Полностью распустившийся бутон белой розы; в нос ударил густой аромат.

Он даже не повернул головы, вообще никак не реагировал. Просто шагал рядом. Одна рука в кармане. Опустив глаза, словно завороженный смотрел на дорожку.

— Просто не оторваться, до того красиво, — наконец вымолвила она.

— А мне наплевать на все сады, — угрюмо, почти грубо бросил он. — И на прогулки. И на цветы. Ты знаешь, зачем я здесь. Надо ли говорить? — Билл яростно, будто злясь на что–то, отшвырнул сигарету.

Ее вдруг охватил страх. Она резко остановилась:

— Не надо, подожди, Билл. Билл, подожди… Не надо…

— Что не надо? Я еще ничего не сказал. А ты уже знаешь, так ведь? Извини, Патрис, но я должен тебе сказать. А ты должна выслушать. Хватит прятаться.

Она, отстраняясь, протянула вперед руки.

— Мне это не нравится, — упрямо продолжал он. — Со мной происходит что–то новое для меня. Раньше мне было наплевать. Я даже ни за кем, как говорят, не волочился. Это не в моем характере. А вот теперь, как видишь. Вот так, Патрис.

— Нет, погоди… Не теперь. Не надо пока. Не время… — лепетала женщина.

— Самое время, самая подходящая ночь и самое подходящее место. Больше такой ночи не будет, даже если доживем до ста лет. Патрис, я люблю тебя и хочу же…

— Билл! — в ужасе взмолилась она.

— Теперь, когда услышала, бежишь прочь. Патрис, — жалобно произнес он, — что в этом ужасного?

Она поднялась на ступеньку, готовая бежать. Он медленно брел за ней, скорее оставив надежду, чем собираясь бежать вдогонку.

— Не гожусь я для этих дел, — уныло сказал он. — Не могу говорить, как надо…

— Билл, — горестно повторила она.

— Патрис, я вижу тебя каждый день и… — Он беспомощно развел руками. — Что мне делать? Это пришло само. Думаю, это что–то хорошее. Что–то такое, что должно быть.

Она в отчаянии прильнула головой к столбику крыльца.

— Ну зачем тебе надо было это говорить? Почему не мог… Дай мне время. Прошу, дай мне время. Всего несколько месяцев…

— Хочешь, чтобы я взял свои слова обратно, Патрис? — жалко произнес он. — Но как я теперь могу? Да и как, если бы даже не сказал? Патрис, с тех пор уже прошло много времени. Неужели Хью, до сих пор Хью?

— Я никогда раньше не лю… — покаялась было она. И тут же оборвала себя.

Билл странно взглянул на нее.

Сказала лишнее, промелькнуло в голове. Или слишком мало. Про себя печально подтвердила: слишком мало.

— Я ухожу, — решительно заявила она.

Как синий занавес, их разделяла тень крыльца.

Билл не пытался идти следом. Остался стоять на месте.

— Боишься, что поцелую.

— Нет, не этого, — почти неслышно прошептала она. — Боюсь, что захочу, чтобы поцеловал. — И закрыла за собой дверь.

Он, залитый лунным светом, остался стоять, грустно опустив глаза.

Утром мир за окном радовал глаз. С каждым разом ею все больше овладевало ощущение покоя, благополучия, принадлежности к этому дому. Ничто не сможет нарушить этот порядок. Она всегда будет просыпаться в своей комнате, у себя дома, под собственной крышей над головой. Просыпаясь, видеть, что сынишка проснулся раньше тебя, выжидающе глядит сквозь прутья кроватки и встречает тебя таким радостным гуканьем, каким одаривает только тебя. Поднять его и прижать к груди, сдерживая себя, чтобы не задушить. Потом поднести к окну, отдернуть занавеску, чтобы посмотреть на мир. Показать его миру, который ты ему нашла, который ему создала.

Раннее утреннее солнышко чуть позолотило тротуары и проезжую часть улицы. Под деревьями и за домами синеют тени. Дальше по улице мужчина поливает газон, льющаяся из шланга вода сверкает бриллиантами. Увидев вас, он по–соседски, хотя вы и не очень–то знакомы, помашет вам рукой. Ты взяла ручонку Хью и машешь ему в ответ.

Да, по утрам мир действительно прекрасен.

Затем обоим нужно одеваться и спускаться в милую, славную комнату, где их ждут; к встречающей их приветливой светлой улыбкой мамаше Хаззард, к свежесрезанным цветам, к зеркальному блеску кофеварки (неизменно приводящей Хью в неописуемый восторг), на боках которой мелькают смешные приземистые фигурки: пожилая дама, совсем молодая дама и, в центре внимания, сидящий на высоком стульчике очень, очень молодой человечек.

У себя дома, среди своих, под надежной крышей.

И как бы в довершение всего на столе адресованное тебе письмо. Что может быть более наглядным свидетельством принадлежности к этому дому? Письмо, адресованное тебе.

«Миссис Патрис Хаззард». И адрес. Когда–то она пугалась этого имени. Теперь нет. Пройдет немного времени, и она даже не вспомнит, что когда–то, давно, было другое имя. Бродящее где–то по миру, невостребованное, забытое всеми, без владельца…

— Хью, не спеши, прожуй сначала.

Она открыла конверт, там ничего не было, вернее, ничего написанного. Подумала было, что какая–то ошибка. Чистый лист бумаги. Нет, погоди, что–то на обороте…

Три коротких слова, почти потерявшихся в складке белоснежного листа.

«Кто ты такая?»

Теперь по утрам светлый мир за окном не радует глаз. Просыпаешься в комнате, которой владеешь не по праву. Знаешь — и кто–то другой знает, — что она не твоя. Не радует бледное утреннее солнце. Синие тени под деревьями и за домами все еще хранят мрачный сумрак ночи. Поливающий газон мужчина — чужой; видела его издалека, и только. Он поднял глаза, и ты с малышом отпрянула от окна, чтобы не увидел. Мгновение спустя уже жалела об этом, но уже поздно — что сделано, то сделано.

Не он ли это? Не он ли?

Не радует и процесс одевания себя и сынишки. И, спускаясь по лестнице с маленьким Хью, по которой спускалась сотни раз, наконец почувствовала, что значит спускаться по ней с тяжелым сердцем и в тревоге. Как было в тот, самый первый, вечер. Вот в таком состоянии и теперь приходится спускаться.

За столом приветливо улыбающаяся мамаша Хаззард; как всегда, свежие цветы; фантастические отражения на боках кофеварки. Но от самой двери глаза напряженно, украдкой, тянутся к одному предмету. Нет, еще раньше, как только стал виден угол стола. Не белеет ли что на твоей стороне? Нет ли там или поблизости белого прямоугольника? На красной с зеленью скатерти разглядеть нетрудно.

— Патрис, дорогая, плохо спала? — озабоченно спросила мамаша Хаззард. — Какая–то ты осунувшаяся.

Минуту назад на лестнице она еще не выглядела такой. Была лишь опечалена и обеспокоена.

Дольше обычного усаживала маленького Хью за стол. Отведи глаза. Не гляди туда. Не думай о нем. Не спеши узнать, что внутри, тебе не интересно, что там; пусть лежит, пока не закончишь завтракать, потом разорви…