Чуковский очень славный, по-настоящему тонкий культурный человек, бесконечно любящий и понимающий поэзию. Бесконечны наши с ним литературные разговоры, задушевная лирика о семье, которой мы делимся друг с другом… Он спокойный, храбрый и умный человек. Работает он сосредоточенно, написал большую книгу о летчиках» (цит. по: Громова Н. Все в чужое глядят окно. М.,2002. С. 157).

Война принесла горе практически в каждую советскую семью. Не обошла она стороной и Чуковских. Где-то между Смоленском и Москвою в 1941 году погиб ополченец — Борис Корнеевич Чуковский (Боба, как его звали в семье). Когда стало понятно, что младшего брата нет в живых, у Николая в одном из писем к жене вырвалось: «Он [отец] один из самых любимых мною людей на свете, но ведь в Бобиной судьбе он не безвинен» (личный архив Д. Н. Чуковского). Но что мог сделать Корней Иванович? Из пекла, в которое попал Борис, живым не вышел почти никто. Вызволить его оттуда Корней Иванович, при всем желании, не мог.

Демобилизовался Николай Чуковский лишь в 1946 году. Одним из лучших произведений о войне заслуженно признан его роман «Балтийское небо», рассказывающий о мужестве жителей осажденного Ленинграда, о героизме летчиков Балтфлота, защищавших город (впервые напечатан в 1955 году, затем неоднократно переиздавался, экранизирован режиссером В. Венгеровым в 1961 году). Писатель Николай Жданов, сам фронтовик, в предисловии к «Избранному» (М., 1963) Николая Чуковского отмечал: «Среди многочисленных произведений разного жанра, связанных с темой ленинградской обороны, роман Чуковского выделяется своей аналитической глубиной, обстоятельностью, высокой достоверностью изложения, ясным и сильным чувством времени. Это — сама история, отраженная современником» (С. 4).

Для последних произведений писателя — «Неравный брак» (1963), «Ранним утром» (1964), «Девочка Жизнь» (1965), «Цвела земляника» (1965) — характерны психологическая правда и лиризм. Критик Галина Трефилова писала о рассказах Николая Чуковского: «Всегда и везде — точное соблюдение колорита места и времени, погружение в будничную повседневность, плотная среда житейского быта, в которой вырастают, формируются и раскрываются простые, понятные, основательные характеры современников автора» (Новый мир. 1963. № 12. С. 241).

Николай Чуковский — человек своего времени. Как многие сверстники, будучи на фронте, он мог погибнуть в любую минуту. Однажды чудом остался жив. Спасла случайность. В блокадном Ленинграде зашел в гости к другу — писателю Леониду Рахманову, засиделись, увлеченно беседуя, мосты развели, пришлось остаться ночевать. Утром, подходя к своему дому для того, чтобы забрать кое-какие вещи, Николай Корнеевич увидел дымящиеся развалины. Он мог погибнуть еще раньше, разделив участь своих товарищей — Б. Лившица, Н. Олейникова, В. Стенича. В 1937–1938 годах Николай Чуковский, говоря языком следователей, «устанавливался» (см.: Шнейдерман Э. Бенедикт Лившиц: арест, следствие, расстрел // Звезда. 1996. № 1. С. 115). Его имя неоднократно упоминается в следственных делах. Например, на допросе 25 ноября 1937 года Стенич заявил: «Я говорю о той антисоветской группе, которая сложилась среди московских и ленинградских писателей в период 1933–35 г. вокруг меня и ОЛЕШИ. Эта группа объединяла наиболее реакционную часть литературных работников, враждебно настроенных к советской власти. В нее входили: ОЛЕША, НИКУЛИН, ДИКИЙ, Бенедикт ЛИВШИЦ, Николай ЧУКОВСКИЙ и я» (цит. по копии следственного дела № 37 246, хранящейся в личном архиве Д. Н. Чуковского). Еще более опасные для писателя показания следствию удалось получить от Лившица 11 января 1938 года: «КИБАЛЬЧИЧ [Виктор Львович (1889–1947), более известный под псевдонимом Серж, был арестован как троцкист в 1928 году, под давлением мировой общественности и благодаря хлопотам Горького в апреле 1936 года выпущен за границу. — Е. Н.] дал мне задание вести контрреволюционную агитацию среди писательской массы, группируя вокруг себя ее реакционную часть. Так в одной из бесед со мной о ленинградской группе „ПЕРЕВАЛ“, в которую входили писатели: ТАГЕР, Николай ЧУКОВСКИЙ, КУКЛИН и СПАССКИЙ, КИБАЛЬЧИЧ предложил мне установить с ним связь, с целью использования этой группы в борьбе с ВКП(б) и советской властью. С Ник. ЧУКОВСКИМ я был знаком с 1922 г., с ТАГЕР познакомился вскоре после ее возвращения из ссылки в Ленинград, со СПАССКИМ сошелся в 1926 г. Таким образом задание КИБАЛЬЧИЧА мне было нетрудно выполнить <…> Квартиры ТАГЕР и Н. ЧУКОВСКОГО стали местом нелегальных сборищ <…> Наша контрреволюционная организация вела также специальную работу по подготовке новых контрреволюционных кадров <…> В лекциях участники организации БЕРЗИН и Николай ЧУКОВСКИЙ из современной литературы выхолащивали ее социалистическую целенаправленность <…> Культ ГУМИЛЕВА, МАНДЕЛЬШТАМА, АХМАТОВОЙ, ПАСТЕРНАКА, прочно держащийся в ленинградской поэтической среде, немало способствовал обработке молодого поколения в контрреволюционном духе» (цит. по копии следственного дела № 35 610, хранящейся в личном архиве Д. Н. Чуковского).

Николая Корнеевича могли арестовать и в 1937-м, и в 1938-м. Однако Бог спас. Судьба подарила ему еще почти тридцать лет творчества. Благодаря этому мы имеем возможность читать его замечательные мемуары, над которыми писатель начал работать в конце 1950-х годов. Обладая внимательным и доброжелательным взглядом, он нарисовал яркие, запоминающиеся портреты своих современников. Лев Успенский отмечал особенность воспоминаний Николая Чуковского (особенность, встречающуюся крайне редко): «… Там почти нет его самого, он рисует только других и, пожалуй, с чрезвычайной благожелательностью» (цит. по стенограмме выступления, сделанного в Центральном доме литераторов осенью 1966 года, хранящейся в личном архиве Д. Н. Чуковского). Немногочисленными были встречи с Блоком. Но добрая и острая память Чуковского запечатлела такие черты поэта, которые ускользнули от внимания других мемуаристов. Живыми людьми, со всеми их достоинствами и недостатками (о них всегда говорится мягко, без желчи и сарказма), предстают перед нами Маяковский, Гумилев, Ходасевич, Волошин, Мандельштам, Шварц, Заболоцкий, Тынянов. Знакомимся мы и с менее известными литераторами: Константином Вагиновым — автором интересных стихотворений, а также своеобразно написанных романов «Козлиная песнь», «Труды и дни Свистонова», «Бамбочада», Валентином Стеничем — переводчиком произведений Дос Пассоса, Клодом Мак-Кеем — негритянским поэтом, приехавшим в Москву из Америки на IV конгресс Коминтерна. С любовью Чуковский рассказывает о своих друзьях — «Серапионовых братьях» — Илье Груздеве, Михаиле Зощенко, Всеволоде Иванове, Вениамине Каверине, Льве Лунце, Николае Никитине, Владимире Познере, Елизавете Полонской, Михаиле Слонимском, Николае Тихонове, Константине Федине, Викторе Шкловском.

Публикуемая впервые полностью переписка Николая Чуковского с отцом является логическим продолжением мемуаров. В ней мы видим те же лица, находим дополнительные черточки к их портретам, а также встречаем новых знакомых, о которых писатель не успел рассказать в своих воспоминаниях.

Примечательно, что отдаваемая на суд читателей книга выходит в юбилейный год, в год столетия со дня рождения замечательного русского писателя Николая Корнеевича Чуковского.

Евгений Никитин

Александра Блока я увидел впервые осенью 1911 года. В 1911–1912 гг. мы жили в Петербурге, на Суворовском проспекте. Мне было тогда 7 лет. Я помню вечер, дождь, мы выходим с папой из «Пассажа» на Невский. У выхода папа купил журнальчик «Обозрение театров», памятный для меня тем, что в каждом его номере печаталось чрезвычайно мне нравившееся объявление, на котором был изображен маленький человечек с огромной головой; он прижимал палец ко лбу, и вокруг его просторной лысины были напечатаны слова — «Я знаю все!».

Блока мы встретили сразу же, чуть сошли на тротуар. Остановись под фонарем, он минут пять разговаривал с папой. Из их разговора я не помню ни слова. Но лицо его я запомнил прекрасно — оно было совсем такое, как на известном сомовском портрете. Он был высок и очень прямо держался, в шляпе, в мокром от дождя макинтоше, блестевшем при ярком свете электрических фонарей Невского.