Такие неожиданные для читателя «ходы» в психологическом анализе не раз встречаются на страницах романа и в конце концов создают твердое впечатление, что психология человека вообще и героев романа в частности гораздо сложнее и тоньше, чем кажется на первый взгляд.

Стремление показать душевную жизнь человека в ее многосторонности, часто противоречивости, сложности и глубине стало в «Что делать?» принципом психологизма, уравновешивающим аналитичность в подходе к внутреннему миру. Чернышевскому важно показать, что разум вовсе не мешает чувству, что «новые люди» – люди нормальные, живые, стремящиеся к богатой и интересной внутренней жизни. Именно поэтому Чернышевский, отводя огромную роль изображению рациональных процессов в душевной жизни своих героев, все же не только не сосредоточен на них целиком, но и соблюдает известную пропорцию между изображением мыслей и чувств, осознанного и неосознанного. Поэтому в романе не редкость такие, например, психологические картины:

«Все накоплялись мелкие, почти забывающиеся впечатления от поступков Кирсанова, на которые никто другой не обратил бы внимания, которые ею самою почти не были видимы, а только предполагались, подозревались; медленно росла занимательность вопроса: почему он почти три года избегал ее? Медленно укреплялась мысль: такой человек не мог удалиться из-за мелочного самолюбия, которого в нем решительно, нет; и за всем этим, неизвестно к чему думающимся, еще смутнее и медленнее поднималась из немой глубины жизни в сознание мысль: почему ж я о нем думаю? что он такое для меня?

И вот однажды, после обеда, Вера Павловна сидела в своей комнате, шила и думала, и думала, очень спокойно, и думала вовсе не о том, а так, об разной разности... и постепенно, постепенно мысли склонялись к тому, о чем, неизвестно почему, все чаще и чаще ей думалось; явились воспоминания, вопросы мелкие, немногие, и все растут, растут и все сливаются в один вопрос, форма которого все проясняется: что ж это такое со мною? о чем я думаю, что я чувствую? – и пальцы Веры Павловны забывают шить, и шитье опустилось из опустившихся рук, и Вера Павловна немного побледнела, вспыхнула, побледнела больше, огонь коснулся ее запылавших щек, – миг, и они побелели как снег, она с блуждающими глазами уже бежала в комнату мужа, бросилась на колени к нему, судорожно обняла его, положила голову к нему на плечо, чтобы поддержало оно ее голову, чтобы скрыло Оно лицо ее, задыхающимся голосом проговорила: "Милый мой, я люблю его", – и зарыдала».

Пожалуй, едва ли не впервые в русской литературе мы встречаемся со столь подробным, рельефным и художественно достоверным воспроизведением любовного чувства в его динамике. Одним из первых Чернышевский обратился и к подробному изображению подсознания; в приведенном отрывке воспроизведен один из тончайших моментов внутренней жизни человека: процесс перехода переживания из подсознания в область осознанного, или, по точному выражению Чернышевского, изображено, как мысль «поднималась из немой глубины жизни в сознание».

Чернышевский обнаруживает здесь незаурядное мастерство психологизма, воспроизводя средствами искусства чрезвычайно сложные для воссоздания, трудноуловимые психологические процессы. Вводятся слова и обороты, указывающие на двойственность, двуплановость внутренней жизни героини в данный момент, на неподконтрольность ее эмоционального мира сознанию: «неизвестно к чему думающимся», «еще смутнее и медленнее», «мысли склонялись» (т.е. как бы сами склонялись, помимо воли), «неизвестно почему, все чаще ей думалось» (здесь безличный оборот также подчеркивает помимовольное течение мыслей и возникновение представлений). Постепенность, естественная плавность психологического процесса запечатлены в самой синтаксической конструкции: последний абзац дан как цельный период, хотя по смыслу входящих в него частей мог быть разбит на несколько простых предложений. Нарастание переживания, постепенно усиливающаяся ясность и определенность чувства подчеркнуты повторами: «и думала, и думала... и думала», и «постепенно, постепенно», «все чаще и чаще», «и все растут, растут, и все сливаются»; той же цели служит и синтаксический параллелизм отдельных частей периода. Стоит обратить внимание и на то, как тонко использует Чернышевский внешние симптомы переживания: во-первых, они сами по себе расположены по нарастающей (сначала «немного побледнела, вспыхнула», в конце «огонь коснулся ее запылавших щек, – миг, и они побелели как снег») и своей контрастностью прекрасно передают внутреннюю борьбу и смуту; во-вторых, внешние приметы переживания используются в тот момент, когда Вера Павловна уже поняла, что любит Кирсанова, но еще не сказала себе этого даже мысленно: ей еще слишком страшно сказать «Я люблю его»; чтобы признаться в этом даже себе самой, ей нужна опора, поддержка, и, только скрыв лицо на плече мужа, она решается на признание. В тот же момент, когда она одна, ее душевная жизнь несловесна, хотя и вполне определенна, – поэтому для ее воспроизведения и применяются внешние, портретные детали.

Для того чтобы воссоздать внутренний мир героев во всем его многообразии, осветить все нюансы и подробности, требовался, естественно, достаточно большой объем психологического изображения. У Чернышевского нередко можно встретить психологический анализ, занимающий подряд две-три страницы, длинные и подробно выписанные внутренние монологи героев; к изображению душевной жизни с помощью разных художественных приемов автор прибегает часто и регулярно. Психологизм в романе становится бесспорной стилевой доминантой. Писатель не боится наскучить читателю длительным и подробным психологическим изображением, смело переключает интерес повествования с внешнего на внутреннее. Соотношение сюжетной динамики и психологического изображения решительно меняется в пользу второго; интересно и важно не столько то, что произошло с героями, сколько психологическая подоплека событий, внутреннее осмысление героями случившегося.

Мы находим в романе чрезвычайно богатую и развитую систему приемов, форм и способов психологического изображения. В первую очередь необходимо отметить, что Чернышевский широко применяет внутренние монологи как форму освоения и точной передачи психологических процессов. Этот прием оказывается у него очень гибким и внутренне совершенным. Разные по структуре типы внутренних монологов выполняют разные функции. В самой простой форме внутренний монолог просто передает читателю содержание и ход мыслей того или иного персонажа, отличаясь, впрочем, от авторского пересказа этих мыслей: одновременно воссоздается речевая манера данного героя, а следовательно, и его манера мышления, индивидуализируется внутренний мир, В этом случае само содержание мыслей персонажа достаточно его характеризует, поэтому чаще всего такой прием применяется для изображения таких героев, как, например, Марья Алексевна. «Какой умный, основательный, можно сказать, благородный молодой человек! – думает она о Лопухове. – Какие благоразумные правила внушает Верочке! И что значит ученый человек: ведь вот я то же самое стану говорить ей – не слушает, обижается: не могу я на нее потрафить, потому что не умею по-ученому говорить... Да, недаром говорится: ученье – свет, неученье – тьма. Как бы я-то воспитанная женщина была, разве бы то было, что теперь? Мужа бы в генералы произвела, по провиантской части место ему достала... Дом-то бы не такой состроила, как этот. Не одну бы тысячу душ купила» и т.д. Здесь душевные движения просты, внутренний мир как на ладони, и монологи такого типа лишь в редких случаях сопровождаются авторским комментарием.

Более сложную структуру имеют внутренние монологи, произносимые Лопуховым, Кирсановым, Верой Павловной. Здесь внутренний монолог воспроизводит сложную работу мысли; как правило, он логичен, а зачастую и рационально-аналитичен. Такие внутренние монологи используются для передачи психологических процессов в тот момент, когда герой обсуждает сам с собой какую-то сложную проблему. Эта форма изображения внутреннего мира принципиально важна в романе: ведь поиски решения той или иной жизненной коллизии прямо и непосредственно раскрывают нравственные основы личности, жизненные принципы и убеждения. Внутренние монологи этого типа обычно велики по объему. Типичным примером может служить двухстраничный внутренний монолог Лопухова о жертвах, отрывки из которого были приведены выше, в связи с теорией «разумного эгоизма».