– Скучно так, – нахмурилась Светка. – Вот, представь себе, что мне восемнадцать лет. И что мне будет восемнадцать лет ещё лет тыщу. И всю эту тыщу лет я буду Светкой Козловой, толстухой с конопатым носом и рыжими ресницами? Дурой, как ты сказал…

– Тысяча лет – большой срок, – хмыкнул Олежек, – можно и поумнеть.

– Повеситься, какой большой, – прошептала Светка и наклонилась к самому Олежкиному уху. – Папка мой, когда с работы приходит, когда там у них в депо что-то не ладится, так шипит, блякает всё время, ругается и говорит, что загробный мир существует. И рай, и ад. Вот только бога никакого нет, а загробный мир есть. И что он не знает, как рай, а ад как раз у них в депо и находится. И мне тоже кажется, что вот это всё вокруг нас и есть ад.

– Да ну? – попробовал сделать умное лицо Олежек, оглянулся, посмотрел на апрельское небо, на обрубленные кочешки тополей с набухшими почками, на трещины в асфальте, на пестрые занавески в окнах ближайшей пятиэтажки, перевел взгляд на встревоженное лицо Светки. – Ты в каком классе учишься?

– В шестом, как и ты, – не поняла Светка.

– Правда? – усомнился Олежек. – Полистаю на переменке классный журнал, проверю.

– Проверяй, – вскочила Светка, одернув короткую юбочку, под которой мелькнули белые трусики. – И я вместе с тобой, – и побежала обратно к дому. – Заодно прогулы тебе выставлю за сегодня! Съел?

– Съел, – кивнул Олежек и, глядя вслед однокласснице, подумал, что вот захочешь так специально прожить – чтобы муж старше на пятнадцать лет, дети, пьянство и пустота, ничего не получится. Или – ничего трудного? А все-таки вкусно от Светки пахнет, точно успела барбарисовую карамельку за щеку дома сунуть.

– Олег, – раздался над аллейкой голос Коляна. – Олег. Тебя Васька зовет.

– Чего он хочет? – поднялся Олежек.

– Поговорить, – шмыгнул носом Колян. – Пошли, все равно никуда не денешься. Пошли, он мячик забрал.

– Ты это…. – Олежек поежился, даже свитер вдруг показался ему слишком просторным. – Ты не ходи к нашему пруду. Особенно через четыре года. Вот перед выпускным – не ходи. Еще утонешь.

– Ты дурак? – поскреб в носу Колян. – Чего каркаешь? Во-первых, я после восьмого пойду в ПТУ, какой выпускной? Во-вторых, я плавать не умею. В-третьих, кто ж в нашем пруду купается, там столько железа на дне, брюхо можно распороть. Слушай, может быть, ты и правда заболел? Хочешь, я Ваське скажу, чтобы он не лез к тебе?

– Он тебя послушает? – отчего-то безразлично поинтересовался Олежек. Колян все так же отсвечивал будущим утоплением. Не купаться он пойдет на пруд, просто нажрется до беспамятства и забредет туда, заблудившись.

– Не знаю, – сплюнул Колян. – Мамка-то скоро твоя со смены пойдет?

– В восемь вечера, – как эхо отозвался Олежек, но привычного страха не почувствовал. Точнее страх был, но он оказался придавлен той самой тьмой, что накрыла его в вороте свитера. В вороте свитера, – пробормотал Олежек и тут же снова стянул с себя свитер. И снова надел. И снова его стянул. Холодный апрельский ветер схватил мальчишку за плечи, но тьма в глазах не исчезла, она просто разорвалась на части и спряталась во встречных фигурах. Обернулась несчастной или счастливой жизнью, скорой или нескорой смертью, болезнями и радостями, неудачами и везеньем.

– Пойдем, – заныл Колян. – Не будет ничего, не бойся!

– Так не бывает, – убежденно произнес Олежек. – Не бывает, чтобы знать будущее. Оно происходит само собой. Вот, я остановился и никуда не иду, вот я опять иду, все зависит от человека. Нельзя точно знать, что будет даже через пять минут.

– Можно, – тоскливо сдвинул брови Колян. – Через пять минут по-любому тебе придется говорить с Васькой. Он так и передал, что ждет, и сказал, что встреча… – Колян еще сильнее наморщил лоб и произнес, – не-от-вра-ти-ма.

– Наверное, – почему-то легко согласился Олежек и с удивлением покосился на собственные ноги. Колени у него не дрожали. Нет, слабость была, он вообще еле шел, ему казалось, что он должен был упасть еще десять шагов назад, но он продолжал идти, хотя больше всего хотелось присесть все на тот же бордюр и закрыть глаза, чтобы никого не видеть и не слышать.

– Пошли, пошли! – принялся торопить приятеля Колян. – Он в беседке тебя ждет.

– В беседке, – понял Олежек, значит, из дома их никто не увидит, и Васька будет делать с ним все, что захочет. Ну и пусть. Пусть делает все, что захочет. Год назад Васька докопался до Вовчика из желтого дома, прием ему какой-то показывал, руку в локте сломал. Неизвестно, как он с родителями Вовчика все уладил, а самого пацана теперь за десять шагов обходит. Может быть, и с ним такое же случится? Интересно, больно это – ломать руку?

В беседке было грязно и сыро. На огрызках стола лежал кусок мокрого ДСП, тут же валялись сигаретные фильтры, подсыхали плевки. Младший брат Васьки Игорек деловито тасовал колоду карт, ровесник соседского Сереги Виталик из противоположного дома сортировал собранные по урнам «бычки». Васька, встряхивая головой, чтобы непослушная прядь черных волос сползла со лба, наматывал на кулак тонкую стальную цепочку, на конце которой висел перочинный нож.

– Ну, привет-привет, урод, – сплюнул на дощатый пол Васька. – Значит, в заречный микрорайон ходишь драться? Я уж думал и сам сходить, посмотреть, кому ты там рыло начистил. В кровь разделал, судя по кулакам?

– Чего хочешь? – спросил Олежек.

– Что? – вытаращил глаза Васька. – Ты ж только мычал раньше! Разговаривать научился? А ну-ка, замычи!

Сядет, – подумал Олежек. – Ни теперь. Что теперь будет – не ясно. Муть какая-то в глазах вместо «теперь». Через десять лет сядет. Там и кончится. Страшно кончится. Поднимут его за руки и ноги в камере и ударят о пол. Упал с нар, скажут. Но это через десять лет будет, а до тех пор еще успеет гадостей натворить, потому что изнутри гадкий. Гадкий и грязный. И все, к чему он прикасается, обращается в грязь и мерзость.

– Я не корова тебе, – сказал Олежек, едва сдерживаясь, чтобы не упасть.

– Сейчас будешь, сученок, – оскалился Васька и подозвал Коляна. – Вмажь ему.

– Так это… – залепетал что-то невнятное Колян.

– Боишься? – поднял брови Васька и выщелкнул короткое лезвие. – Я что ли буду шелупонь эту учить? Или мне мячик твой на лоскуты пустить?

– Не надо мячик, – побагровел Колян.

– Не буду! – расплылся в улыбке Васька. – Виталик, отдай ему мяч. Только имей в виду, парень, если мы разойдемся, то сходиться по-другому будем.

– Держи, спортсмен, – выкатил из-под скамьи мяч Виталик. – А сам побудь здесь пока. Тебя никто не отпускал.

– Что он сделал? – хрипло спросил Колян.

– Да ничего, – выпятил губу Васька. – Врет много. Надо бы, чтобы не врал.

– Так он больше не будет, – затосковал Колян.

Жаль, что я трус, – подумал Олежек, чувствуя, как сводит ненавистью пальцы. – А ведь Виталик в порядке. Все у него почти будет; и семья, и дом, и дорогая машина, и дети, а чего не будет, никак не разглядеть. Но не будет чего-то, точно.

– Конечно, не будет! – хихикнул Васька. – Получит по рылу и не будет. Или ты не мужик, Колян?

– Борзых учить надо, – пискнул Игорек, который через восемь лет попадет на какую-то войну, натворит там дел, грязных дел натворит, но и сам сгинет.

Войну? – удивился Олежек. – Какую еще войну?

– Ну, ты это… – почти заплакал Колян и ударил Олежека кулаком в плечо.

– Нет, – чмокнул Васька. – Не пойдет. Ты бы его еще погладил. Сюда надо бить, сюда, – он постучал по собственной правой скуле. – Обновить надо синячок, понял?

– Понял, – потерянно прошептал Колян, но Олежек его не услышал. Колян ударил его в плечо. Не больно ударил, так, только обозначил тычок, но что-то хрустнуло в Олежеке от удара. Не в плече хрустнуло, в голове. Хрустнуло, но не сломалось, а словно исчезло. Исчезла боль, страх, слабость, но и ненависть не прибыла, нет. Она растворилась вместе со страхом, а осталась только досада и удивление, что он сам пришел к этой мерзости и выслушивает всякую чушь, и что хороший парень Колян на его глазах сам становится мерзостью, потому как нельзя оставаться чистым, если общаешься с грязью, и что тот же Виталик со всем своим будущим благополучием тоже будет грязью, но грязью удачливой и покрытой позолотой. До времени.