Об этой истории мне напомнила картина размером в страницу обыкновенной писчей бумаги. На ней с щепетильной педантичностью изображена дача в сосновом лесу под Москвой, стол с графином для воды и стаканом, скамейка и чайник, стоящий на ней.

Эту картину нарисовал и подарил мне генерал-фельдмаршал Фридрих фон Паулюс.

Мне довелось видеть фельдмаршала в день пленения и быть среди тех, кто в лютую февральскую ночь 1943 года сопровождал его на хутор Зворыгино, в штаб Донского фронта, которым командовал Рокоссовский.

Уже тогда в Паулюсе замечалось — пусть неярко выявленное — раздвоение души, но он еще твердо держался чувства долга и послушания, которым напичкал себя во все предыдущие годы, занимая видные места в военном руководстве фашистской Германии.

Затем я встречался с Паулюсом по делам в послевоенные годы. Он жил на даче под Москвой, писал мемуары о великой Сталинградской битве и причинах катастрофы шестой германской армии, приведшей в конечном счете к всеобщему поражению фашизма и его вооруженных сил. Но катастрофа армии была и душевной катастрофой ее командующего. Да, в те дни перед нами сидел совсем другой человек, с другими убеждениями и понятиями о долге.

Труден и сложен был его путь, после того как он перешагнул границу волжского «котла». Впрочем, Паулюс не скрыл и никогда не скрывал своих внутренних шатаний и разлада с самим собой. Его посмертно изданные записки откровенны до конца. Он не был объявлен военным преступником, потому что действительно не походил на многих германских генералов и офицеров, поистине извергов человеческого рода, не избежавших возмездия.

Ровно через полгода после пленения Паулюс и другие генералы встретились с Вильгельмом Пиком, будущим (а ныне покойным) президентом Германской Демократической Республики. Пик говорил с генералами, как мог говорить достойный наследник Тельмана.

Перед Паулюсом развернулась картина зверств, учиненных армиями фюрера над мирными людьми и над военнопленными в концлагерях смерти. Часто беседовал с ним генерал Зейдлиц, один из основателей сначала «Союза немецких офицеров», потом движения «Свободная Германия».

Паулюс был солдатом старой школы. Но и в нем не угасла искра человечности.

После долгой и, вероятно, мучительной внутренней борьбы он присоединился к движению «Свободная Германия».

Я знал в те дни Паулюса, изучавшего марксизм-ленинизм. Он уже говорил по-русски. Он не был угнетенным и подавленным, каким мы видели его во дворе универмага, когда он вышел из подвала и садился в свой «штейер», чтобы следовать в штаб шестьдесят четвертой армии.

Так он шел к Нюрнбергскому процессу, где народы всего мира судили отъявленных убийц, провокаторов, шантажистов.

Появление Паулюса у свидетельского пульта в Нюрнберге было подобно взрыву бомбы: фашисты объявили, что он, смертельно раненный в здании… ГПУ (ведь так нетрудно, если захотеть, переделать сокращенное название ГУМа — универсального магазина, где был последний командный пункт Паулюса — в ГПУ!), был затем якобы подвергнут пыткам и умер в муках!

Те, кто присутствовали на процессе, когда Паулюс вошел в зал судебного заседания, рассказывают, как смертельной бледностью покрылось лицо Геринга, как выпучив глаза смотрел на него Риббентроп, как судорожно что-то протявкал Кейтель.

В Нюрнберге Паулюс обвинял не только сидевших на скамье подсудимых; он обвинял фашизм и милитаризм во всех их проявлениях, в какие бы тоги они ни рядились, какими бы лживыми словами ни прикрывались и где бы они ни существовали — на Западе или за океаном. Не называя имен, он предупреждал любого генерала, который осмелился бы грозить войной, что никому из них от ответственности не уйти.

Таким образом, громя фашистских заправил, обвиняя их в вероломстве и истреблении миллионов человеческих жизней, Паулюс предостерегал от повторения кровавых ошибок отгремевших сражений и от безумных мечтаний о реванше.

Рев реваншистов грозной волной докатывается до нас оттуда, где фашистские генералы, занявшие высокие должности (и не только в армии Аденауэра), подстрекаемые империалистами, готовят новые безумства, вовлекая в них одну страну за другой, сея злобу и ненависть, и, щелкая зубами от алчных вожделений, снова обращают свои взоры на Восток.

Не мудрено, что в Западной Германии на всех перекрестках поливают Паулюса помоями, выставляя его чуть ли не единственным виновником поражения фашистской Германии. Но брань на вороту не виснет, а правда глаза колет: признания Паулюса — громовой удар для тех, кто сейчас изворачивается, лжет, оправдывает себя в чудовищных злодеяниях и готовит новые…

Могут спросить: к чему и зачем вся эта старая история?

Затем, чтобы не только вспомнить о днях, когда наша славная армия сломала гитлеровскую машину и тем предопределила победный исход войны, но и для того, чтобы не забывали люди о зверствах, совершенных фашистами; о зверствах, перед которыми бледнеют все «подвиги» Тамерлана и прочих человекоубийц, потому что к ним снова готовятся там, где гнездятся и распространяют свою власть и влияние забывшие уроки истории реваншисты и иже с ними.

Разумеется, автор и в мыслях не держал писать широкую панораму битвы на Волге, затмившей все, что было до нее. И даже катастрофа шестой германской армии дана здесь лишь вторым планом, потому что все внимание было сосредоточено на том, чтобы вскрыть причины душевной катастрофы ее командующего фон Паулюса и морального падения кое-кого из окружавших его на последнем этапе сражения.

Короче, повесть лишь небольшая часть романа, который будет писаться позднее. Могут также спросить, сколь достоверна она. Да, разумеется, достоверна, если не считать того, что хронология некоторых событий сдвинута. Писалось не историческое исследование, а на фоне действительных событий прослеживались зигзаги души и пути человека, слишком поздно понявшего гибельность и преступность дела, которому он верой и правдой служил вплоть до часа пленения.

«…Господи, господи, как все отлично начиналось!» — думалось пожилому, сухопарому генерал-полковнику в хмурое декабрьское утро.

Ночью шел снег, а на рассвете угрюмо завыла метель. Что-то грохотало невдалеке, надрывно визжало полусорванное с крыши железо, свирепый ураган обрушивался на улицы, поземка билась о стены домов, крутились в развалинах снежные смерчи… Где-то рухнули под напором ветра подшибленные снарядами руины.

Ужасная русская зима, вторая такая же люто-холодная, зверская зима с ее метелями, пронизывающими ветрами, с надеждами и разочарованиями, победами и поражениями.

Как она не похожа на чудесную, мягкую зиму в родных местах! В отцовском доме так тепло, так все привычно — привычно с детства. Там всякая вещь напоминала о прошлом чинной семьи советника по земельным делам местного самоуправления. Вот эта ваза перешла от дедушки, из этой чашки пила кофе прабабушка, вон то изречение — «Послушание — высшая добродетель» — самолично вышил шелком прапрадедушка, доживший до преклонного возраста и занимавшийся тем, чем тешат себя иные тихие старички: либо чулок вяжут, посасывая трубочку, либо вышивают цветной ниткой и бисером полезную для дома вещь.

Нет, никто из ближних и дальних родичей советника по земельным делам не мечтал о бранной славе. И сам советник не стремился к переменчивой судьбе солдата. То ли дело размышлять над пожелтевшими от времени документами, решать мирные споры поселян, наблюдать за землеустройством, вовремя приходить на службу, вовремя уходить, а дома, облачившись в бархатную куртку с облинявшими бранденбурами, пообедав в кругу семьи, раскурив пенковую трубку, доставшуюся в наследство от деда или прадеда, читать газету, восхищаться славными успехами фатерланда, мудрой политикой его величества кайзера…