— Ага, — шепнул удовлетворенный Лев, — так тебе и надо. Не жалуйся!

Никита Петрович, вероятно, не замечал странностей в характере Льва, его жестокости к людям и животным, его уменья высмеять все и вся, бурных переходов от веселья к гневу, от упрямства к раскаянию.

Надо думать, что, если бы Никита Петрович и знал обо всем этом, он не стал бы исправлять сына. Поставив себе задачу сделать из него необыкновенного человека, он видел во всех его проделках задатки сильной воли и больших страстей. Втайне он даже гордился бесчинствами Льва.

Крестьяне ненавидели Льва за его разбойные выходки, за его надменную речь и циничные насмешки над ними; Лев ведь часто слышал от отца, что «мужик — это навоз истории».

В самый разгар войны умерла сестра Льва. Следом за дочерью ушла в могилу и жена Никиты Петровича.

Никита Петрович чуть не помешался от горя. Он ходил на могилы, подолгу лежал на них и плакал. Плакал он и дома, тихонько от Льва, забившись в сарай или бродя по полям. Он перестал следить за собой, ел с отвращением, страшно похудел, согнулся…

Лев до боли жалел отца. Однако чувство неловкости удерживало Льва от того, чтобы попытаться утешить его, обнять, приласкать, а Никита Петрович, быть может, страстно этого хотел.

Лев стал еще неприятнее в отношениях с окружающими, еще холоднее при расправах с врагами. Он словно мстил за отца.

К этому времени относится случай с поповичем Сенькой, который был вожаком половины сельских ребят. Лев стремился к полной власти, но силой с Сенькой ничего нельзя было сделать. Вдруг Лев объявил ему мир, и потасовки между двумя армиями прекратились.

Лев подружился с Сенькой, проводил с ним целые дни, читал ему Майна Рида, показывал похабные картинки, которые разыскал в письменном столе отца, вместе с ним лазил в чужие сады, — словом, всячески угождал краснорожему и неуклюжему поповичу.

Сенька, покоренный вниманием Льва, разоткровенничался и однажды рассказал приятелю о том, как бы он хотел полежать с псаломщиковой нянькой Настей.

Настя была вдовая тридцатилетняя женщина, ласковая и добрая. Частенько видели ее либо с псаломщиком, либо с попом или с хромым фельдшером где-нибудь на задах, в ометах. Сенька рассказал Льву, что он подсмотрел; как его батька и Настя барахтались в соломе, и захотел сам испробовать все эти штуки.

— Дурак! Ничего не стоит! Угости ее конфетами, и вся недолга, — посоветовал Лев.

— А где конфет взять? — пробасил попович.

— Укради у матери!

— А вдруг поймает?

Лев научил Сеньку, как надо воровать и не попадаться, раздразнил его рассказами о Насте, и попович решил завтра же пойти к ней. В тот же день вечером Лев увидел Настю. Надо сказать, что она нравилась и ему. Он никогда над ней не издевался и однажды даже избил двух мальчишек, которые дразнили веселую вдовушку. Нянька не раз намекала Льву, что она не прочь отблагодарить его, но Лев отказывался. Теперь он увел Настю в огород, и там, у плетня, они о чем-то долго говорили. На прощанье нянька обняла Льва и блудливо шепнула:

— А что же ты-то меня боишься, миленок?

Лев мгновенно вспотел, вырвался из объятий няньки и убежал, а та долго смеялась ему вслед.

Утром с полсотни ребят, созванные Львом, увидели, как попович пробрался к омету за ригой псаломщика. Спустя полчаса туда же прошла Настя. Через несколько минут ребята услышали в омете шум и крики. Потом наверху появилась Настя.

— Сопляк, щенок, — кричала она, — не умеешь — не лезь! Вот тебе, вот тебе!

Настя выволокла из соломы поповича, одной рукой она держала его за шиворот, другой шлепала ниже спины.

Сенька свалился с омета и, подбирая штаны, поплелся к дому. Вслед за ним шла Настя. Она показала попадье краденные Сенькой конфеты и, плача, просила матушку наказать сына за бесчестье.

Попадья долго стегала во дворе Сеньку, а кругом в густой траве сидели ребята и наблюдали за экзекуцией.

В тот же день происшествие в омете стало известно всему селу, и над Сенькой до упаду смеялись в каждой избе. Попович был посрамлен, и Лев стал вожаком всех сельских ребят.

Кончилась снежная, вьюжная зима семнадцатого года. Вместе с половодьем пришла из Питера весть о февральских событиях, о свержении царя.

Никита Петрович в открытую объявил себя эсером; ходил по селам, выступал на сходках, превозносил Александра Федоровича Керенского и обещал мужикам так много, что из губернии прискакал член губернского комитета эсеров Зеленецкий, чтобы несколько укоротить язык учителя.

Никита Петрович всюду возил с собою сына. Лев сидел на сходках рядом с отцом, слушал споры о земле, о войне, о будущих порядках.

Он видел, как мужики, выведенные из терпения, громили усадьбы, захватывали помещичьи земли, и однажды услышал речь отца: Никита Петрович уговаривал людей «подождать, не бесчинствовать».

Сам того не зная, Никита Петрович убил себя в глазах сына. Ведь он не раз в разговорах со Львом ратовал за немедленный бунт, за дележ барских угодий, добытых потом и кровью крестьянина.

Лев, вдруг поняв, что и отец способен на ложь, подлость и лицемерие, как бы мгновенно прозрел.

После этого он откровенно возненавидел людей, презрение к ним стало непоколебимым, а убеждение в том, что среди лживых и подлых существ, населяющих мир, побеждает самый лживый и самый подлый, — стало для него жизненным законом.

Он перестал ездить с отцом на собрания, речи Никиты Петровича претили ему. Предоставленный самому себе, он стал жить, как ему хотелось, читать все, что попадалось под руку. Он даже начал спорить с отцом о политике, и Никита Петрович, не замечая презрительных усмешек сына, восхищался его не по летам холодным и резким умом, цинизмом, в котором Лев превосходил отца, презрением к людям.

Никита Петрович в это время был на пути к славе. Способности Кагардэ заметила партия эсеров, его вызвали в Тамбов. В сентябре семнадцатого года Никите Петровичу стало известно, что он кооптирован в состав губернского комитета эсеровской партии.

Но в декабре 1917 года учителю снова пришлось засесть в свой угол. Он притих.

Он думал о мести и был так преисполнен этим чувством, что Лев стал замечать в нем признаки психического расстройства. Никита Петрович целыми днями бродил по школе, говорил сам с собой, жестикулировал, злобно грозил большевикам, обещаясь «рассчитаться за демократию».

— Душат свободную печать, — кричал он, размахивая номером «Русского слова». — Деспотизм! Варварство! Пропала, пропала Россия! В пропасть толкают, вандалы, родину!

Но Никита Петрович был расстроен не только политическими неудачами. Шли нехорошие вести из Верхнереченска. Отец Никиты Петровича — купец Петр Кагаров — умер. Все его лабазы, мастерские и хлебопекарни конфисковали большевики. Старший брат Антон с горя сошел с ума. Другой, Николай, заразился на фронте сифилисом и женился на проститутке, за что и был проклят Катериной Павловной. Младший брат Валентин, недоучка и лентяй, принужден был кормить мать и двух сестер. Ему пришлось сесть за сапожное дело.

Вести эти лишь подливали масла в огонь. Никита Петрович бушевал.

В конце восемнадцатого года он узнал, что в губернии готовится восстание, что старый его знакомый по эсеровской партии, Александр Степанович Антонов, начальник кирсановской уездной милиции, руководит подготовкой к мятежу.

Никита Петрович после долгих колебаний (был он, по правде говоря, трусливым человеком) решил «примкнуть». Он ездил на тайные конференции тамбовской подпольной эсеровской организации, был на них заправилой, всячески приветствовал директиву своего ЦК об организации антисоветского «Союза трудового крестьянства» и вошел в губернский комитет этого союза. Первая ячейка была создана Никитой Петровичем в Пахотном Углу. Правда, вначале ему не повезло: бедные и средние мужики поддавались его уговорам туго. Видя, что дело не клеится, учитель взялся за богатеев.

— Пара у него лошадей или одна, — рассуждал он, — эка важность! Души у всех мужицкие.