— Яков Васильевич! — крикнул он.

Санфиров или не узнал Льва, или не пожелал остановиться; он проскакал мимо, хлестнул Льва плетью и злобно крикнул:

— Куда прешь, дурак!

Это был последний антоновский отряд, который прошел через Пахотный Угол. Спустя неделю в село вошли красные. Председатель ревкома, которого все звали Алексеем Силычем, небольшой, жилистый пожилой человек, всегда обутый в валенки, несколько раз допрашивал Льва об отце. Лев упорно стоял на одном: он не знает, где скрывается Никита Петрович.

Ему приказали освободить школьную квартиру, и если бы не Настя, которая его подкармливала, Льву пришлось бы туго.

Настя предложила ему перейти жить в ее хибарку. Лев понял, что вдовушка хочет наконец прибрать его к рукам. Год назад Настя осуществила свою давнишнюю мечту: она увела Льва в омет и была настолько довольна своим учеником, что на первых порах не только прощала ему частые измены, но и сама помогала соблазнять девушек и солдатских женок. «Пускай жир спустит», — думала она.

Лев полюбил на первых порах ночи с Настей. Затем она ему надоела, ласки ее приелись.

Лев стал избегать ее. При встречах с ней пытался поскорее улизнуть, а когда Настя становилась слишком настойчивой, гнал ее от себя пощечинами.

Настя терпеливо переносила побои и унижения. Она ждала и надеялась. Расчет был верный: Льву деваться некуда; хочет он или не хочет, но в хибарку к ней он пойдет, и она положит конец его шашням.

Лев все это отлично понимал, но делать было нечего, и он перешел к Насте.

К тому времени Настя нанялась стряпухой к священнику, воровала сладкие куски для своего ненаглядного… А Лев жил отшельником, избегая людей, не замечая, как изменилась сельская жизнь, как заулыбались сумрачные люди. Он все еще ждал отца и не верил, что восстание потухло.

Летом, когда были уничтожены последние отряды Антонова, Лев нанялся в подпаски, — надо было чем-то кормиться. Работа ему нравилась: он любил оставаться с животными, бродить по полям и мечтать.

Однажды председатель ревкома Алексей Силыч, объезжая поля, завернул на выгон, где паслось сельское стадо. Он пустил лошадь на луг, а сам взобрался на курган, сел на вершине и задумчиво осмотрел равнину, расстилавшуюся перед ним.

То там, то здесь блистали под солнцем лужи, оставшиеся от дождей, что в изобилии выпадали в то благодатное урожайное лето.

В лужах отражались облака. Небо казалось Алексею Силычу бездонным. Он долго искал глазами жаворонка, который пел, забравшись в далекую, синюю высь. Ему вспомнились ребячьи разговоры о том, как бог спускает с неба жаворонку ниточку, и жаворонок висит на ней и поет, а бог, провертев дырку в небе, слушает его пение, потому что жаворонок первая птица, поющая о приходе тепла.

Улыбаясь, он вспомнил, как в детстве ему хотелось увидеть и поймать эту ниточку, уцепиться за нее и сидеть хоть весь день на облаке, смотреть на комковатую пашню, сглаженную снегом, на зеленя, которые так быстро растут, на болотца вешней воды и видеть свое отражение в ней, окинуть взором синеватую даль и туманы, бродящие по земле, и пласты снега, уцелевшие в складках лощин и буераков.

Потом Алексей Силыч вспомнил, как, уже юношей, он мечтал научиться понимать пение птиц, разговор насекомых и шепот трав и иметь такое ухо, чтобы, прильнув к земле, слышать, как кипят ее соки, как лопаются прорастающие зерна…

Как хотелось ему тогда иметь такой глаз, чтобы видеть, как расползаются в земле корни растений, и как находят соки, и как они их пьют и толкают вверх к листьям, цветам и плодам!

«Хорошо», — подумал Алексей Силыч, вспомнив все это, и улыбка озарила его лицо. Оно разгладилось от морщин, стало моложе, светлей.

— Мечта! — прошептал он, вздохнул, поднялся и хотел уже ехать в село, как вдруг заметил на меже близ кургана Льва. Тот сидел, погруженный в какую-то мрачную думу.

Алексей Силыч окликнул его. Лев не отозвался.

«Спит, что ли?» — подумал Алексей Силыч и подошел ближе. Тот услышал его шаги, вскочил и исподлобья посмотрел на председателя ревкома.

И вдруг какое-то странное чувство, похожее и на жалость и на симпатию к этому лобастому, худому и оборванному подростку, шевельнулось в сердце Алексея Силыча.

— Скучаете? — спросил он Льва и сел на межу.

— Не очень, — ответил Лев и посмотрел на потрепанную кожаную тужурку Алексея Силыча, на валенки, в которые был тот обут, хотя было тепло. Презрительная усмешка скользнула по его губам.

— Что здесь поделываете?

— Наблюдаю, — пробормотал Лев.

— Гм, да. За чем же, собственно говоря?

— За стадом.

— Пастушите?

— Берите ниже. Подпасок.

— Не доверяют?

— Что? — спросил Лев.

— А полным-то пастухом быть? — Алексей Силыч засмеялся.

— Не просился.

— Стало быть, из любви к искусству?

Лев наливался холодной яростью.

— Скажите, а вы знаете, что такое искусство?

Председатель посопел, покряхтел, потер ногу.

— Прикасался. С писателем одним дружил. Он пьесы сочинял. Я в те времена тоже кое-что пописывал.

Внезапная ярость прошла, и Лев внимательно посмотрел на председателя ревкома.

— Из сочинителей в большевики?

— Да нет, не зараз. Из сочинителей меня в каторжники произвели, а уж потом я сам себя в большевики определил…

— Веселый вы человек!

— Какое! Я и смеяться разучился, ей-богу. — Алексей Силыч тихо посмеялся. — И природу начал очень остро чувствовать. Сидел вот тут и мечтал о всяких, знаете, странных вещах. Например, хотел забраться на небо и посмотреть оттуда на людей. Веселое, должно быть, зрелище. Старею, вот и мечты появились. Раньше природу не замечал, что мне весна, что лето — рассматривать было некогда, все бегом да бегом. А теперь в поле тянет. Ушел бы на месяц в лес, в степь, да и бродил бы. Вот покончим с антоновщиной, поставим села на ноги — в лесничие наймусь. В лесничие, чай, примут?

— Шутите?

— Нет, это я всерьез. Со мной какой случай произошел. Я только три года назад по-настоящему увидел, какое небо-то синее.

— А раньше не замечали? — спросил Лев.

— Не замечал, — серьезно ответил Алексей Силыч.

— А как же это произошло? Интересно! — безразличным тоном сказал Лев.

— Извольте, расскажу. Для молодежи рассказ поучительный, а для вас — в особенности.

— Почему же это — в особенности? — грубо спросил Лев.

— Да так, — уклонился от прямого ответа Алексей Силыч. — Впрочем, может быть, я вас отвлекаю?

— Нет, нет, — заторопился Лев. Он испугался, что председатель ревкома обиделся. — Все время один, скучаю, — сказал он.

Алексей Силыч искоса посмотрел на Льва, достал из кармана кисет, свернул цигарку.

— Отец мой, — начал он, — был бедный кубанский казак. Умер. Семья — мал мала меньше. Мне, самому старшему, девять лет. Мать говорит: на тебя вся надежда. Начал я работать на табачной фабрике. Утром в шесть встаю, иду на работу, вечером в шесть бреду обратно. В кармане медью побрякиваю. Спать всегда хотел, это только и запомнилось из детства. А потом сманили меня друзья, исходил я с ними вдоль и поперек всю Россию. Бредешь, бывало, от села к селу, смотришь кругом, кормишься чем попало. В Турции даже побывал, дороги мы там строили. Турки — народ расчудесный: добрый, приветливый, мы у них кур воровали! — Председатель снова посмеялся. — … Потом попал к одному помещику, он очень любил театр и заводил у себя труппу. Не помню уже, чем я ему понравился, но только взял он меня в театр рабочим. Театр его лопнул. Очутился я в Москве. И подружился там с одним писателем, он сейчас человек знаменитый. А через него узнал я разных людей. Долго ли, коротко ли — изловили меня, и в тюрьмах я сидел, и ревматизм схватил, и на войне был, и Зимний брал, и попал на Кубань — своих же родных, можно сказать, дядек приводил в чувство. Однажды мой отряд окружили, и оказался я с одним прекрасным парнем в плену. Я вам не надоел?