– Какая ты смелая, сестричка…

Суфия усмехнулась.

– Поверь, девочка, после мига, который ты считаешь последним в своей жизни, ничто уже не может испугать сильнее, чем холод могилы, который ты чувствуешь на своем лице…

– Но Хатидже… Она же страшная колдунья! О ней ходят такие ужасные слухи…

– О Аллах, сестричка, прошу тебя, не повторяй хотя бы в моем присутствии досужих слухов, которыми обмениваются на базаре глупые сплетницы… Скажи мне лучше, как себя чувствует наша новая сестра?

– Она плакала до тех пор, пока не заснула, Суфия. Мне показалось, что ее слезам не будет конца. Но самое страшное, что нам так и не удалось узнать, как же ее зовут. Она говорила только, что ей все равно, что ее жизнь кончена…

– Маленькая глупышка… – пробормотала Суфия, радуясь в душе, что скоро и ей, и всем ее подругам станет легче. Но сейчас перед ней стояла совсем простая задача. Надо было дождаться утра, встретиться с Али-Бабой и вместе придумать, как же отнять у коварной Умм-аль-Лэйл, Лайлы, Лейли, Лю Ли ее силу… Ведь даже сейчас новая, пока еще безымянная сестра отдавала, о нет, дарила все свои силы коварной джиннии.

«Удивительно, почему же мне самой не пришла в голову такая простая мысль? – подумала Суфия. – Ведь я много раз замечала, как слабеет моя собственная боль, стоит лишь мне поделиться сочувствием с новой сестрой. Замечала я и то, что как только мы перестаем лить слезы по презренным предателям, так сразу наша жизнь становится и лучше, и интереснее. Но почему же я никогда не думала, что мое отчаяние может питать чью-то злую душу? Как все просто – оставлять силы при себе, отдавая их лишь на благое, радостное дело…»

Не знал об этих размышлениях Суфии Али-Баба. Он вошел в дом, нежно и почтительно поцеловал ладонь матери и присел у столика со сластями, замерев в размышлении. Сейчас почему-то ему вспомнилась коварная, но такая прекрасная Лайла. От одной мысли о ее жарких ласках кровь быстрее побежала по жилам Али-Бабы. Он готов был броситься на ее поиски прямо сейчас, но… Вспомнив о ее красоте, не мог юноша вновь не вспомнить и об удивительной, воистину странной загадке, что всегда сопровождала эти встречи.

Ибо Али-Баба всегда ждал встреч с прекрасной Лайлой в необычном, светлом, радостном настроении. Так входит в комнату малыш, зная, что у кого-то из взрослых в руках или складках платья припрятано для него любимое лакомство. Красавица Лайла дарила ему чувства необыкновенные, яркие, сладкие… Но сколь бы радостен ни был Али-Баба в миг встречи, в миг расставания он всегда был мрачен. Словно вся радость жизни оставалось у ложа коварной Лайлы, словно взамен любви, которую юноша столь щедро расточал, он получал лишь мерзость жизни…

«О Аллах, сколько раз, уходя от нее, вспоминал я о смерти! Сколько раз передо мной вставало лицо моего дорогого, столь рано умершего отца… Сколько раз сердился я на беспощадное солнце, что изливало на город адски горячие лучи… Стыдно сказать, даже забота матери претила мне, и я желал как можно скорее избавиться от этой опеки… О повелитель всех правоверных! Мне стыдно в этом признаться, но я мечтал избавиться от материнской ласки… Должно быть, моя Лайла была колдуньей или происходила из рода колдунов… Ибо она забирала саму радость жизни!»

Аллах милосердный, стоило Али-Бабе лишь слегка сбросить с себя оковы гибельной страсти, как в нем просыпалось здравомыслие, свойственное всей гильдии купцов. Ибо найти правильный ответ самому, без подсказок, лишь честно обдумав собственные ощущения… О, это оказалось настоящим подвигом. И уже одно это позволило Али-Бабе сделать следующий шаг к свободе…

Но как бы ни был Али-Баба умен, он все же не понимал, почему несчастных брошенных девушек базар стал называть разбойницами. Что эти создания сделали недостойного, что им в единый миг приписали все мыслимые и немыслимые грехи? Что плохого было в том, что они собирались вместе, чтобы не чувствовать страшной боли одиночества? Что не устраивало сплетниц базара в том, что девушки стали называть друг друга сестрами?

«Хотя вряд ли люди на базаре знают хоть что-то об этих несчастных… Думаю, достаточно было кому-то сказать какое-то недоброе слово, как молва подхватила его и мигом, увеличив до немыслимых размеров и обваляв в сотне грязных луж, донесла по ушей Маруфа – собирателя слухов. Или, быть может, сплетни начал распускать кто-то из тех презренных мужей, когда узнал, что его покинутая жена не бьется в истерике, разорвав в клочья любимое платье, не стенает, скитаясь по городу, словно безумная нищенка, а пытается собраться с силами для того, чтобы дальше жить умеренно и достойно, как это надлежит смиренной правоверной…»

Как бы то ни было, явным оставалось лишь то, что его новых знакомых оскорбили, причем оскорбили незаслуженно. Но как обелить девушек, как убедить глупый базар, что никаких кровожадных разбойников в горах нет, юноша пока не знал. Он понимал лишь, что должен это придумать. И придумать быстро. Пока глупые эти сплетни не достигнут ушей прекрасной Суфии и ее подруг.

«Ну не становиться же на площади, подобно глашатаю, и не кричать же весь день и всю ночь, что нет никаких разбойниц, что есть несчастные, брошенные, преданные, обманутые женщины! Да и кто мне поверит?»

Юноша подумал, что, будь он свидетелем этого, и сам бы не поверил ни единому слову глупца, который осмелился идти против мнения базара. Но горькая обида за умных, девушек все сильнее жгла его душу. И теперь он уже не просто ждал утра. Теперь он считал минуты, чтобы подумать вместе с Суфией, как же им вернуть себе добрые имена.

В эти минуты он был не просто далек от мыслей о коварной Лайле. Он, забыв о ней и думая о другой, излечивал себя, все быстрее возвращаясь в те дни, когда был свободен от гнетущей, больной любви.

Шаг за шагом Али-Баба возвращался к прежнему себе. Хотя, увы, до истинного спокойствия было еще очень далеко.

Прошла ночь. Вставшее солнце застало Али-Бабу затягивающим кушак поверх самого любимого из кафтанов. Некогда Лайла назвала черный кафтан уродливым и юноша перестал надевать его, потакая маленьким капризам любимой.

Но сейчас, надевая свое любимое, уютное и привычное платье, Али-Баба чувствовал, как возвращается на круги своя. Что, перестав выряжаться в яркие одежды, словно павлин, он перестает быть рабом чужих желаний и вкусов.

Звонко пели птицы, приветствуя новый день. Но юноше казалось, что приветствуют они обновленного Али-Бабу, который наконец стал самим собой – мужчиной, защитником, почтительным сыном.

Одно лишь печалило юношу, окрашивая в черные краски его мысли. Он вновь и вновь вспоминал, что его назвали оборотнем, горным дьяволом, оберегающим покой разбойниц. О да, он вовсе не прочь охранять покой этих несчастных девушек. Особенно одной из них. Но неприятно все же, что тебя считают порождением Иблиса, противника рода человеческого. И пусть так его называет лишь молва… Но что может быть злее шепота сплетен и прилипчивее мнения базара?

Знакомая тропинка с каждым разом все быстрее приводила Али-Бабу к заветной серой скале, таинственному сим-симу. И только сейчас, в это чудесное утро удивился Али-Баба тому, почему же именно сим-сим, душистый сезам, сладкий кунжут должен открывать серую каменную дверь в тайну.

«О Аллах, думаю, что сейчас мне уже не у кого спросить об этом… Должно быть, пески далеких стран замели следы братьев Али-Бабы и Касыма, должно быть, в каком-то далеком гареме уже забыли Фатиму, которая оставила с носом глупого и жадного мужа, тоже по странной случайности Касыма…

Должно быть, задолго да братьев и хитрой Фатимы кто-то из великих колдунов соорудил для себя уютное гнездышко и наложил на скалу, которая его запирала, такое необыкновенное заклятие. Быть может, любил этот колдун сладкие булочки с кунжутом, или пирожки, жаренные на ароматном масле…»

Размышляя так, юноша поднялся к скале. И решил, что, когда закончатся все беды умницы Суфии и ее сестер, он, Али-Баба, должен будет непременно узнать, кто же был этот волшебник и почему скалу зовут именно сим-симом.