Очень мягко я сказал:

– Мисс Рогински, просто пошлите ей копию, пожалуйста, ладно?

– Да, – сказал он, – да, конечно.

Помните, как из-за тона мисс Рогински я не спросил, за кого играл Черчилль? Наверное, тогда у меня был тот же самый тон. В любом случае, что-то произошло, потому что тут же записал её имя, спросив, пишется оно через "о" или через "а".

– Через о, – сказал я, мысленно уже вернувшись в те годы, пытаясь представить себе посвящение, которое понравилось бы ей. Знаете, умное, и скромное, и замечательное, и великолепное, что-то в таком духе.

– Имя?

Это быстро меня отрезвило. Я не знал её имени. Я всегда называл её «мисс». Её адреса я тоже не знал. Я даже не знал, была ли она ещё жива. Я не был в Чикаго уже десять лет; я был единственным ребёнком, мои родители умерли, кому было нужно Чикаго?

– Пошлите её в среднюю школу Хайланд Парк, – сказал я, и сначала я хотел написать: "Для мисс Рогински, роза от вашего позднего цветка", но потом я подумал, что это звучит слишком тщеславно, и пришёл к выводу, что: "Для мисс Рогински, сорнячок от вашего позднего цветка», – будет скромнее. Слишком скромно, решил я тут же, и на этом блестящие идеи в тот день иссякли. Я не мог ничего придумать. Потом я задумался, а что, если она вообще не помнит меня? Сотни учеников в течение многих лет, с чего бы ей помнить меня? Поэтому в конце концов я в отчаянии написал: «Для мисс Рогински от Уильяма Голдмана – вы называли меня Билли и вы сказали, что я буду поздним цветком, и эта книга для вас, и я надеюсь, что она вам понравится. Я был вашим учеником в третьем, четвертом и пятом классах, спасибо вам большое. Уильям Голдман."

Книга вышла и провалилась; я не выходил из дома и пытался примириться со своей неудачей. Книга не только не утвердила меня в статусе самого самобытного писателя со времен Кита Марло^[2], её к тому же никто не прочитал. Не совсем так. Её прочитали несколько человек, все мои знакомые. Но я полагаю, что могу с уверенностью утверждать, что ни один незнакомый мне человек не насладился моим произведением. Это был мучительный опыт, и я реагировал так, как уже описал. Поэтому когда пришло письмо от мисс Рогински – поздно – она была послана Кнопфу, а они не спешили передавать его - я был готов испытать воодушевление.

«Уважаемый мистер Голдман: Спасибо вам за книгу. Я ещё не успела её прочитать, но уверена, что она окажется хорошей. Конечно же, я помню вас. Я помню всех своих учеников. Искренне ваша, Антония Рогински.»

Это было ударом. Она совершенно не помнила меня. Я сидел, потрясенный, держа письмо. Люди не помнят меня. Правда. Это не паранойя или что-то такое; я просто выскальзываю из людской памяти. Мне в общем-то все равно, разве что, пожалуй, это ложь; мне не все равно. По какой-то причине степень моей забываемости очень высока.

Поэтому когда мисс Рогински прислала мне это письмо, делающее её такой же, как и все остальные, я был рад, что она никогда не вышла замуж, в любом случае, она мне никогда не нравилась, она всегда была плохим учителем, и это имя – Антония – прямо-таки подходило ей.

– Я не хотел этого сказать, – тут же произнес я вслух. Я был один в своем кабинете на роскошном манхэттенском Вест Сайде и разговаривал сам с собой. – Мне жаль, мне жаль, – продолжал я. – Вы должны мне поверить, мисс Рогински.

Произошло, конечно же, следующее: я наконец увидел приписку. Она находилась на обороте письма и гласила: «Идиот. Даже бессмертный С. Моргенштерн не мог бы испытывать больших родительских чувств, чем я».

С. Моргенштерн! «Принцесса-невеста». Она помнила!

Воспоминание.

1941. Осень. Я немного раздражён из-за того, что мое радио не ловит футбольные матчи. Носвестерн играет с Нотр Дамом, матч начался в час, а к половине второго я так и не смог поймать игру. Музыка, новости, мыльные оперы – всё, кроме того, что нужно. Я зову свою мать. Она приходит. Я говорю, что мое радио сломано, я не могу найти матч Носвестерн-Нотр Дам. Она говорит, ты про футбол? Да да да, говорю я. Сегодня пятница, говорит она; я думала, они играют в субботу.

Что я за идиот!

Я лежу, слушая мыльные оперы, и через некоторое время я снова пытаюсь поймать матч, и моё тупое радио находит все радиостанции Чикаго, кроме той, что передаёт футбол. На этот раз я прямо кричу, и снова приходит моя мать. Я выкину это радио в окно, говорю я, оно не ловит, не ловит, я не могу заставить его поймать. Поймать что? говорит она. Футбольный матч, говорю; какая ты глупая, мааааааатч. Суббота, и следи за языком, говорит она – я уже сказала тебе, сегодня пятница. И снова уходит.

Есть ли ещё такие тупицы?

Чувствуя себя униженным, я переключаю станции на своем верном Зените, пытаясь найти футбольный матч. Я был так разочарован, и у меня жутко болел желудок, и я стучал по радио, чтобы заставить его работать, и так они и обнаружили, что я в бреду из-за пневмонии.

Воспаление лёгких сейчас не то, что раньше, особенно в те времена, когда я им болел. Десять дней или около того в госпитале, и потом долгий период выздоровления дома. Думаю, ещё три недели в постели, может месяц. Никаких сил, даже чтобы играть. Я был восстанавливающим силы куском мяса, вот и всё.

Именно так вы должны думать обо мне того времени, когда я впервые встретился с «Принцессой-невестой».

Первый раз после выписки я ночевал дома. Я чувствовал себя опустошённым и все ещё больным. Вошёл мой отец, как я подумал, чтобы пожелать спокойной ночи. Он сел на край кровати. «Глава один. “Невеста”», – сказал он.

Только тогда я поднял глаза и увидел, что у него в руках была книга. Одно это уже удивило меня. Мой отец был практически неграмотным. Если речь шла об английском. Он был из Флорина (место действия «Принцессы-невесты»), и там он считался неглупым. Он сказал, что мог бы стать юристом или кем-нибудь в этом роде. Факты таковы: когда ему было 16, он перебрался в Америку, сделав ставку на землю возможностей^[3], и проиграл. Здесь ему никогда ничего особенного не светило. Он был очень низким и непривлекательным, да к тому же рано облысел, и с ужасным трудом учился. Когда он что-то запоминал, он запоминал это навсегда, но количество часов, которое информации требовалось для того, чтобы проникнуть к нему в голову, было просто невероятным. Его английский так навсегда и остался смехотворно иммигрантским, и это не облегчало ему задачи. Он встретил мою мать на том же корабле, на котором прибыл, позже они поженились, а когда он решил, что они могут себе это позволить, родили меня. Он всегда работал на втором кресле в наименее успешной из мужских парикмахерских Хайланд Парка, штат Иллинойс. Ближе к концу он целыми днями просто спал в своём кресле. Так он и отошёл в мир иной. Прошёл целый час, пока первый парень понял это; он думал, что отец просто глубоко заснул. Может, так и было. Может, на самом деле так оно и есть. Когда мне рассказали об этом, я был ужасно расстроен, но в то же самое время подумал, что, уйдя именно так, он практически доказал свое существование.

Как бы то ни было, я сказал: