***

Я снова на допросе. На этот раз следователь оказался другой. Уже пожилой капитан. Он не кричал на меня, не топал ногами, а его баритон звучал спокойно, даже ласково.

Мне он предложил сесть на табурет, стоявший посредине комнаты, в которой шел допрос.

- Михаил Аркадьевич, почему вы упорствуете? Могу вам сразу сказать, что вы совершили преступление против государственного строя и будете за это наказаны.

- Какое преступление совершил я, гражданин капитан? - спросил я.

- Очень тяжелое, гражданин Рабер. Государственная измена. И я хочу услышать от вас о нем более подробно.

Они хотят получить от меня чистосердечные признания. Ха! Игра в следователей: злого и доброго. Ну что же, попробуем воспользоваться этим, узнать подробности моего обвинения.

- Напомните, пожалуйста, гражданин капитан, в чем мне нужно каяться, а то у меня сильные головные боли.

- Вас не обижали в тюрьме, не били? - участливо спрашивает капитан, как будто ему ничего не известно. Волк в лисьей шкуре!

- Да нет, только сильно накричали на меня, - ответил я. - Но я криков боюсь. Люблю, когда со мной говорят спокойно, вежливо, рассудительно и голос не повышают.

Капитан согласно кивнул, что я говорю правильные вещи и взял в руку какую-то бумагу.

- Гражданин Рабер! Подойдите к столу, прочитайте это и подпишите.

Я поднялся с табурета и, взяв предложенный следователем текст, прочитал его внимательно. Это был стандартный тюремный формуляр, что я Рабер М.А. не имею никаких жалоб и претензий к администрации тюрьмы. Я молча положил эту писанину на стол капитана и неспеша вернулся на свое место на табурете.

- Гражданин Рабер, - напомнил мне следователь. - Вы забыли поставить подпись.

- Следствие по моему делу еще не закончено, - я выдержал паузу. - После того я подпишу эту бумаженцию, в стенах этой “Бастилии”, со мной в любой момент сможет что-нибудь произойти нехорошее. Верно? Зачем мне это нужно, гражданин начальник?

Капитан попытался переубедить меня:

- Но вы же сами сказали, что не имеете никаких претензий.

- Пока не имею. - Я сделал ударение на первое слово.

Следователь кисло скривился, сообразив, что со мной его игра не приносит желанных результатов.

- Гражданин Рабер, поверьте, что у нас есть множество способов заставить вас признать свою вину. Не лучше ли нам договориться по-хорошему?

Да, способы у них были, и еще какие. Инквизиция отдыхает! Зэки шутили, что немцы из Гестапо приезжали на стажировку в Лубянскую тюрьму. Скажу, что мне вовсе не хотелось, что бы мои пальцы зажимали в дверном косяке или прижигали спичками мой половой орган. Я был из будущего и знал, что мои палачи все равно не отступятся. Меня будут истязать, пока я не сдамся и признаюсь во всем, что совершил.

А что я совершил? Я этого не знал. А от меня требовали, что бы я сам выдвинул против себя обвинения и сам осудил себя. Но нужно ли мне обвинение в шпионаже, что бы получить срок в 25 лет? Нет, уж увольте! И я схватился за спасительную мысль, что бы получить меньший срок заключения.

- Хорошо! Я согласен, - сдался я. - Я действительно обозвал сотрудника милиции белогвардейцем, империалистическим пособником Колчака и белоказаком. Так все и было. Сознаюсь.

- При каких обстоятельствах это произошло? - обрадовался капитан и сразу приступил к написанию протокола допроса. По его виду было сразу заметно, что именно это и послужило причиной моего задержания и ареста.

Я сокрушаясь, рассказал, что имел злой умысел нанести оскорбление сотруднику милиции, представителю Советской власти и создать пораженческие настроения среди пассажиров на вокзале.

- Пожалуйста, подробнее, - попросил следователь, и мне стало очевидно, что именно мои первые слова стали причиной моего ареста.

Капитан торопливо и старательно заносил в протокол мои признания. Закончив свою писанину, капитан-следователь подозвал меня и протянув исписанные листы с записями, произнес:

- Подтверждаете?

Я пробежал глазами протокол допроса. Мне сразу бросилось в глаза множество грамматических ошибок в тексте моих “признаний”. Но в целом все было написано, верно. Я поставил свою подпись в протоколе.

- Вот и все, гражданин Рабер, - капитан вложил протокол допроса в папку, которую тут же спрятал в стол. - Теперь вы со спокойной совестью можете возвращаться в свою камеру и ожидать заслуженного суда…

Мне не хотелось видеть его торжествующую рожу и я, молча, удалился в сопровождении конвоира. Вы, читающие эти строки, не “сознались” бы на моем месте?

Сильно сомневаюсь! Встречались, конечно, герои, которые выдерживали зверские пытки ночных допросов, “стаканом” или введения в заднепроходное отверстие бутылки, которую туда забивали ударом сапога, но все они обезумили или давно перебирались на ПМЖ на тюремное кладбище. А мне совсем не улыбалось быть в их числе.

15 января 1949 года. 12 часов 18 минут по местному времени.

Читинская тюрьма.

***

- Именем Союза Советских Социалистических Республик!

Я стою на суде и заслушиваю свой приговор. Не в здании суда, а тут же в Читинской тюрьме. Голос судьи, монотонно бормочущий слова еле доходит до моего слуха. Видно, что судье неинтересно читать надоевший ему текст, и он хочет упростить процедуру объявления мне приговора. Только его должность обязывает его читать дальше, не отходя от обязательной юридической процедуры. Но я слушаю очень внимательно, когда он дойдет до того места, из которого мне станет известна моя дальнейшая судьба. Не хочу пропустить, какую статью применят ко мне, а главное какой мне подвесят срок.

- … за совершение преступлений, предусмотренных статьей Уголовного Кодекса по статье 58 пункт 10, за публичное выступление, содержащее призыв к ослаблению Советской власти… Суд признал виновным… Раберу Михаилу Аркадьевичу назначить наказание в виде лишения свободы на срок десять лет с отбыванием срока наказания в ИТЛ строгого режима… с полной конфискацией всего имущества.

Мой адвокат мужественно молчит и утвердительно покачивает головой. Со стороны кажется, что это вовсе не адвокат, а истец, наконец-то дождавшийся долгожданного приговора для своего обидчика. У него такой, вид, что он ждет, не дождется, когда мне можно будет пожать руку и поздравить с получением срока…

- … приговор суда вступает в силу с 15 января 1949 года и обжалованию не подлежит.

Приговор оглашен. Судьи кровавого террора садятся и снова поднимаются с мест, и гуськом отправляются в открытую дверь. Они выполнили свой долг перед страной. Им больше нет до меня дела. Они отправились кушать белый хлеб с маслом и вареньем, который им выделило государство за их раболепие и молчание. Они винтики государственной машины террора и гордятся этим. Но, скорее всего, не замечают. Не понимают, кто они такие. Не считают себя палачами. Но они подобно свиньям, упитаны, упакованы в дорогие шмутки[9] и горделиво несут свои откормленные телеса прочь…

Уходит и прокурор. Адвоката уже давно нет.

Я по-прежнему стою и не двигаюсь. За моей спиной двое конвойных. Стоят молча. Не торопят меня. А может, конвоиры ждут, когда я сползу на пол и начну биться в истерике? Или потеряю сознание?

Но нет. Я не упаду на пол. Я думаю. Я осужден. Десять лет с конфискацией! М-м, да! Много это или мало? Однако, много! Но если учесть, что других осуждают на 15, 20, 25 лет, то это совсем мало. Только я не понял, что суд собирался конфисковать у меня? То, что на мне одето? Так и это все не мое, а казенное.

Через три дня я был отправлен по этапу вместе с несколькими заключенными. Никто из нас не знал, куда нас везут. К нашему удивлению, нас привезли на аэродром и загрузили в складской отсек транспортного самолета. Когда самолет взлетел и начался полет, я понял, что теперь тюрьма для меня закончилась, а впереди замаячил ИТЛ, в котором мне теперь предстоит провести десять лет своей жизни!

Вот попал!

––––––––––––––—