- Не жду я, - на глаза Дарье навернулись слезы. - Но и без любви жить ни с кем не стану. Ни с Мишкой, ни с другим.

- Что вы за поколение чудное. Живете через пень-колоду. Как проклятые. - Тетя Лена помолчала, тяжело вздохнув. - Дарь, ты же видишь, извелся парень. Отощал, не ест, не пьет, водку вот теперь хлещет. У меня Светка непутевая, хоть Мишка отрада был. А теперь? Смотрит зверем, забор сломал, чуть что – «уйди, убью». Нынче Светке от него влетело. Я уж боюсь, как бы он, правда, кого не хватил, по пьяни-то.

- Ну что ж я-то сделаю? - не выдержала Дарья.

- Да знаю я, что ты ничего не сделаешь. Он говорит, что ты и не разговариваешь с ним, гонишь.  Может, ты бы все ж поговорила с ним. А? Хоть бы пить-то бросил. Сгорит ведь.

- Поговорю, как смогу, - пообещала Дарья.

ГЛАВА 2

       Василий пас стадо, и занятие это ему даже нравилось. Когда-то он был веселый балагур, душа компании, потом стих, когда любовь к Наташе выела из него все веселье. Бездумно, просто для того, чтобы к кому-то прилепиться, женился на Ирине, а когда чуть не сошел с ума от Наташиного горя, бросил семью. Сейчас у него даже воспоминаний почти не осталось о прошлой жизни. Изредка только он вспоминал Иру, видел, как она умоляла его унизительно, навзрыд, чтобы не уходил, и к горлу подступала тошнота от презрения к самому себе, и от ужаса, что он почти не помнит лица собственного сына. Но воля его была парализована Наташей, и он даже боялся думать, что же за чувство так привязало его к ней. Вася понимал, что Наташа не любит его, впрочем, она этого и не скрывала, просто однажды, после гибели брата на Прямухинском повороте, она испугалась, оставшись наедине с жизнью, тут и подвернулся Вася, за которого она уцепилась, как за единственную надежду. Когда одумалась, было уже поздно, Василий бросил семью ради нее. Что было делать? Поплакала, и стала учиться жить так.

          А Василий, перебравшись в Богданово, стал пасти скот, чтобы не мозолить никому глаза, и в первую очередь жене. Он почти  растворился в том солнечном мае, который был в этом году. Казалось, без того рыжеватые волосы еще больше порыжели от солнца, зеленые глаза слились с листвой, взгляд растворился в воздухе. Мимо него вполне можно было пройти, не обратив внимания, до тех пор, пока он не улыбался. Василий сохранил почти детскую улыбку и мягкий, глубокий и успокаивающий голос. Он создавал впечатление тихого, уверенного человека, наслаждающегося жизнью, солнцем, счастьем, и лишь немногие видели за добрым взглядом, мягкой улыбкой и спокойствием жестокую, непотопляемую боль.

          Почтальонша Маринка, почти ровесница Василия, крепкая, ладная, яркая женщина, нашла его в поле и бесцеремонно вторглась в его уединение.

- Ну, какие новости передает сарафанное радио?- с улыбкой спросил Василий.

          Но Маринка, видимо, была не в духе, она хмуро посмотрела на Васю и уселась прямо на траву, бросив рядом огромную сумку.

- Радио передает, что мужики охамели! - Грубо сказала она.

- Да ну? - Протянул Вася и с интересом посмотрел на Маринку.

- Да не, не все, - отмахнулась та. - Ты про себя не думай.  Хоть тоже баб у тебя.

          Васька не смутился.

- Только есть похуже, - Маринка со злостью вырвала клок травы. - Таких сволочей стрелять надо.

          Вася ни о чем не спрашивал Марину, он хорошо ее знал: сама расскажет.

- Мишка Поспелов, сволочь, - продолжала она,- сначала  к Дашке таскался-таскался, какой там, та гордая больно. Ничего, я не гордая, ко мне ведь стал таскаться. Знаешь, плохо без мужика. Только я видно не угодила чем, не гордая, со мной все можно, и так, и сяк. Избил, гад. - Маринка задыхалась от злости. - Нет, чего меня бить? Чем не угодила? Дашка его не один год динамила – ничего. А я - нате, возьмите. Сволочь пьяная.

          Вася молчал. О том, что Мишка искал утешения у Маринки, а потом ее же избил, знала вся деревня. Но тут Маринку, что называется, понесло со злобы.

- Да все вы, - она злобно посмотрела покрасневшими глазами на Васю, - Ты тоже вон, не лучше, до чего довел. Жена-то твоя мужика себе нашла уж. - И замолчала, наблюдая за его реакцией.

          Вася продолжал сидеть, не шелохнувшись, как будто и речи о нем не шло. Это только еще больше разозлило Маринку.

- Не, ты глянь! - Взорвалась она, - Ухом не ведет! Я говорю, женка твоя времени-то тоже не теряет! Я понимаю, ясно дело, что ты со своей Наташкой тешишься, только долга ль та утеха-то? Наташка твоя – раз! – повернулась два раза – ее и следа уж нету! Сиди потом бобылем при живой жене, раз мозог Бог не дал! Чего Наташке, ей детей не нянчить, ясное дело-то, как с полюбовницами-то. Только и Ирка твоя стыдуху устроила. - Маринка забылась, и как ни в чем не бывало, продолжала собирать сплетни, благо слушатель нашелся. - Ой, не могу! Нашла мужика, тоже мне! Ладно б там мужик бы был! А то - слышь - Лешка Моргатый! Так что ему теперь есть чего пропивать! А собутыльница из Ирки хорошая вышла, видать корни в ней заговорили. Это… да, Васьк, сына-то своего ты хоть помнишь, маленько-то? Вот. А он-то тебя почти уж и не помнит. Грязненький, тощенький, глазенки торчат. Эх, Васек, стыдуха у тебя кругом. И надо ж было тебе уходить. Жил бы дома, да  к Наташке б своей похаживал. Вам ведь, мужикам, все нипочем.

- Слушай! Иди-ка ты отсюда, а то щас кнутом по спине-то перетяну! - Не выдержал, наконец, Василий.

- Ага! - вскочила Маринка. - И, правда, пора мне.

          И уже подобрав сумку, она не выдержала: «А что, Васек, правда-то и тебе никак по совести хлестанула? Есть, значит, совестушка-то?»

          Василий взял кнут, Маринку тут же, как ветром сдуло. Он несколько минут сидел еще молча, потом поднялся и, хлестанув кнутом, грязно выругался. А затем упал на землю лицом вниз, но только перепуганные хлопком кнута коровы могли видеть, что он рыдает, понося при этом жизнь, себя, Маринку и даже Наталью.

          Он знал, конечно, все, что ему говорила Маринка, и до этого. И про Иру, и про сына. И думал о том, что долго Наташка с ним не проживет – сбежит в город. Но ничего поделать с собой не мог. Он боялся ее потерять, боялся даже подумать, как будет жить без нее, и злился на себя за это. И злость  начала понемногу выживать из него покой, терпение, жалость, заполняя душу собою. Боль за брошенную семью и злоба сделали то, чего еще не осознавал до конца и сам Василий – он научился ненавидеть…

* * *

       Вечером этого же дня, когда Наталья мыла посуду после ужина, Василий сидел за столом и курил. Наташа плавно перемещалась по кухне, громыхала умывальником, позвякивала посудой, и рассказывала при этом Васе какие-то деревенские сплетни. А он смотрел на нее и думал: «Вот она, моя. Много-много лет не ждал даже,  не надеялся, теперь – моя, ходит, моет тарелки. И совсем меня не замечает, ей все равно, кто здесь, как всегда, ей все равно. Как Маринка, лишь бы кто был, такая же, как и все. Тогда какого черта я от нее не могу отвязаться? Чего тянет?»

- Слушай, - вдруг перебил он и свои мысли, и Наташину болтовню. - А жена-то моя спивается.

          Сказал – и сам вздрогнул: «Моя жена» - не хотел говорить. А вышло: там – «Моя», а ты-то, Наташка милая – кто?

          Наталья тоже почувствовала в этой фразе что-то нехорошее и замерла. Потом подошла и села за стол.

- Ну, - неопределенно протянула она, чувствуя, как бешено заколотилось сердце, и не в силах поднять глаз на Васю.

- Что, «ну»? Надо ж, наверное, сделать что-то, что ж она. И сын ведь там.

          Наташа побледнела.

- Андрюха, - Вася произнес имя сына и провел ладонью по столу, как будто смахивая крошки. - Андрюха там. Ты это понимаешь? Сын. - Он пристально посмотрел на Наталью.

          Наташа вздохнула, но что ответить не знала.

- И все? - Спросил Вася. - Я говорю, у меня сын живет со спившейся матерью, а ты только вздохнуть и можешь?