Земельские занимали половину большого дома на улице Крупской. В трех комнатах жили, а в четвертой, узкой и полутемной, был врачебный кабинет Николая Борисовича. Все свои пользовались калиткой рядом с большими воротами, а больные стучались в парадный подъезд, который сообщался с кабинетом. Днем Нико­лай Борисович принимал больных в поликлинике, а ве­чером они звонили в парадную. Услышав звонок, Земельский надевал белый халат, который висел в большой комнате на гвозде, и не спеша направлялся в кабинет. В это время никто из домашних не имел права заходить туда. Появлялся Николай Борисович скоро. Доставал из кармана белого халата деньги и небрежно бросал их в большую хрустальную вазу, что стояла на серванте. К тому времени, когда кончался день и на окна спуска­лись белые шелковые шторы, в вазе набиралась прилич­ная сумма из смятых бумажек.

Утром ваза всегда была пустой.

По сути дела, вся жизнь проходила во дворе. Сад у Земельских был большой и спускался к узенькому ру­чейку, петлявшему меж поблескивающих на солнце бе­лых камней. В саду росли яблоки, груши, персики, айва, инжир. Были и еще какие-то южные деревья, но Сергей даже названия не запомнил. В углу двора стоял курят­ник с голубятней. Штук тридцать кур бродили по саду. Десятка два голубей ворковали на крыше, сидели на

вы­соких перекладинах. Если их пугнуть, они охотно взле­тали и долго кружили в бледном знойном небе, а когда опускались, долго раскрывали и закрывали маленькие клювы.

С Николаем Борисовичем у Сергея были ровные от­ношения, но иногда он ловил на себе его внимательный взгляд. Чувствовалось, что глава семьи приглядывается к своему зятю, изучает. Капитолина Даниловна была радушной и внимательной. Всегда подкладывала в та­релку лучшие куски, спрашивала, что приготовить на обед. Работала она в детском саду и домой приходила уже в час дня. На кухне ей помогала пожилая худоща­вая узбечка, которую звали Мизида.

Какие-то люди приносили в дом помидоры, дыни, мясо. Молча передавали пакеты, корзины и уходили. Сергей много слышал про легендарного друга дома Карла, который все может, но пока его еще не видел. Карл отдыхал в Крыму и должен был со дня на день вернуться в Андижан.

Каждое утро, когда тесть уходил в поликлинику, Сер­гей забирался в пропахший лекарствами кабинет Нико­лая Борисовича и, разложив на столе большие листы в клетку, пытался работать, но на такой жаре голова соображала туго.

Николай Борисович снова налил в рюмки. Шашлык на тарелках, будто инеем, подернулся пленкой жира, но все равно было вкусно. Прилетевший с гор ветерок про­шуршал над головой в винограднике, приятно обдал прохладой лицо.

Две собаки — чистокровная длинноухая спаниелька Муза и помесь дворняги с овчаркой Джек — сидели у ног и преданно смотрели в рот, ожидая, когда им перепадет кусок. Слушая охотничьи рассказы Николая Борисови­ча, Сергей уже два раза незаметно подбросил собакам мяса. С Музой у него с первого дня завязалась дружба. Джек тоже был добрый приятный пес. Одно ухо у него стояло прямо, как и положено овчарке, а второе, напо­миная о плебейском происхождении, как раз посередине подломилось. Впрочем, это делало Джека еще более сим­патичным. Его длинная клыкастая морда приобретала от этого добродушное и несколько лукавое выражение.

— Ты ел жареных кекликов? — спросил Витя. Сергей даже не слышал про кекликов. Витя снисходительно улыбнулся и продолжал:

— Это горные куропатки. В прошлом месяце папа был на охоте и убил двенадцать кекликов.

— Больше всех, — ввернула Капитолина Даниловна.

— Наш папа отличный охотник, — прибавила Лиля.

Николай Борисович вытер губы бумажной салфет­кой и откинулся на спинку плетеного кресла. Над его плечом чуть заметно шевелилась виноградная ветка. На маленький глянцевый лист уселся зеленый богомол. Пошевелив блестящими крыльями, сложил на груди передние в зазубринах ноги и застыл в этой смиренной позе, покачиваясь вместе с листом.

— Вы бы видели, какое лицо было у Джалилова, когда мы собрались у машины, — сказал Николай Бо­рисович.— Он ведь считает себя здесь лучшим охотни­ком. .. В сумке у него было всего пять кекликов!

— Папа привез из Германии ружье, которое стоит больше тысячи! — с гордостью сообщил Витя.

— Как эта фирма называется, я забыла? — спросила Лиля.

— «Голанд-Голанд»,— сказал Николай Борисо­вич. — Я это ружье взял во дворце Хорти.

Бросив на Сергея торжествующий взгляд, Витя при­бавил:

— А всего у папы четыре ружья. И все дорогие. Папа, ты обещал мне одно подарить,..

— Ты ведь не охотник, — улыбнулся Николай Бори­сович.

— Я сегодня из «воздушки» в винограднике трех во­робьев застрелил, — похвастался Витя.

Сергею стало скучно. Ему уже надоели эти разгово­ры про «нашего папу, который самый умный, самый доб­рый, самый-самый...». Никто никогда не возражал Земельскому, а когда он говорил, все смотрели ему в рот. А говорил Николай Борисович медленно, будто взвеши­вая каждое слово. И у него уже в привычку вошло после каждой фразы окидывать орлиным оком свое семейство. Поначалу Сергею казалось, что все они нарочно

подда­кивают ему, как это иногда делают, чтобы ублажить нервного, капризного ребенка. Однако, присмотревшись, он понял, что и Лиля, и Капитолина Даниловна, и Витя совершенно искренне считают главу семейства ораку­лом, изрекающим только мудрые истины. Особой мудро­сти в этих истинах Сергей пока не обнаружил. Скорее, это были прописные истины, но у домочадцев они вызы­вали тихий восторг и благоговение. 

Дома Николай Борисович держался ровно, никогда не повышал голоса. Этого, правда, и не требовалось: все его слова ловили на лету. Всякий раз вечером начина­лось обсуждение: что Николай Борисович любит, а что не любит. Случалось, Лиля звонила ему на работу и спрашивала, что сегодня приготовить на обед. Дыни в Андижане были удивительно вкусные и душистые, но та дыня, которую приносил Николай Борисович, была ка­кой-то особенной. «Потрясающая дыня», «Чудо-дыня!», «Папа, ты волшебник! Я никогда такую дыню не смогла бы выбрать!» — раздавались восторженные голоса.

Сергей как-то сказал Лиле, что уж слишком они мно­го дифирамбов поют своему любимому папочке. Лиля обиделась.

— Папа для нас делает все, — сказала она. — Разве могла бы я закончить университет без его помощи? Твои пятьсот рублей — это мизерная сумма по сравнению с тем, что давал мне отец. Ты посмотри, у нас в доме все есть. И опять же благодаря папе. Я удивляюсь тебе: что бы папа ни сделал, ты никогда не скажешь доброго сло­ва. Сидишь как бирюк... Поверь, если он почувствует, что ты его уважаешь, он ничего для нас с тобой не пожа­леет. .. Кстати, ты видел чешский хрусталь в гостиной? Мама согласна нам его отдать, дело за папой... Сережа, будь к нему повнимательнее! Пожилой человек, ну что тебе стоит лишний раз сказать ему что-нибудь прият­ное? ..

На это Сергей С раздражением ответил, что четвер­той скрипкой в их слаженном оркестре он никогда не будет... Не может он лукавить даже ради чешского хрусталя!

Сергей уже отчаянно зевал и подумывал о том, как бы выбраться из-за стола, но тут его насторожили по­следние слова хозяина дома.

— Лиля мне прислала несколько твоих фельето­нов,— говорил он. — Хлестко написаны, ничего не ска­жешь! Ну и что, этих людей сняли с работы? Начальника ремстройконторы?

— Сидорова? — вспомнил фамилию Сергей. — Сняли. И по партийной линии влепили строгача.

— Печать — это великое дело, — солидно заметил Николай Борисович, прищурив глаз.

— Подумаешь, начальник ремстройконторы, — ска­зала Лиля. — После одного Сережиного фельетона —. его напечатали в центральной прессе — сняли с работы управляющего трестом леспромхозов.

— Вот даже как? — удивился Николай Борисович. Один глаз его — искусственный — не мигая, смотрел пря­мо, а второй — прищуренный — ощупывал Сергея.

Наверное, надо было что-то сказать, потому что все : интересом уставились на него. Даже порозовевший Витя, на голове которого, будто по волшебству, появи­лись узбекская тюбетейка, Помнится, когда садились за стол, ее не было. Но тут Сергея заинтересовало другое: смирно сидевший на ветке богомол вдруг сделал стреми­тельный рывок и схватил с другого листа большую ноч­ную бабочку. До сей поры сложенные будто для молитвы передние ножки яростно заработали, терзая зазубрина­ми и заталкивая в широко распахнутый рот трепещу­щую добычу. Лист задрожал, и богомол вместе с бабоч­кой перебрался на ветку. Он и на ходу шевелил челюстя­ми и пилил жертву своими зазубринами.