девушку в светлых брюках. Из кармана смешгю торчали огромные перчатки с широкими раструбами, а бронзовый хвост ярко сиял на горделиво вздернутой — так Лиле

по­казалось— голове. У самой двери девушка остановилась и тоже оглянулась, но Лилю она, конечно, уже не могла увидеть. Даже издали выделялись на ее загорелом лице огромные глубокие глаза. «Красивая и весьма оригиналь­ная девица», — отметила про себя Лиля, ощущая какое-то непонятное беспокойство.

Когда она вернулась из магазина, в вестибюле было пусто. Все посетители разошлись по палатам. Больные в одинаковых мышиного цвета халатах и разноцветных полосатых пижамах сидели в парке на скамейках, про­гуливались с родственниками по засыпанным красным гравием дорожкам. Костистые бледно-желтые лица боль­ных разительно отличались от прихваченных весенним загаром лиц здоровых людей. Наверное, поэтому род­ственники и знакомые, беседуя с больными, казались несколько смущенными, как бы стыдясь своего цветуще­го вида.

Медсестра равнодушным голосом сообщила, что к больному Волкову сейчас нельзя: у него посетитель, при­дется подождать.

— Женщина или мужчина? — поинтересовалась Лиля. Медсестра подняла глаза от толстой книжки, кото­рую читала, и, зевнув, ответила:

— Столько народу нахлынуло... Разве всех упом­нишь?

Лиля села в углу на стул и задумалась. Прямо перед ней на стене плакат: «Грипп — опасное инфекционное заболевание». Рядом еще один: «Берегитесь дизентерии!» На последнем плакате была нарисована огромная, с ястреба, муха, а по этой отвратительной мухе бойко сно­вали обыкновенные симпатичные черные мухи, как бы убеждая окружающих, что они совсем не такие опасные и страшные твари, какими их изобразил художник.

За распахнутым окном негромко шумела толстая серая липа. Одна ветка прилепилась к верхнему окон­ному стеклу маленькими клейкими листочками. Липовый запах смешался с запахом лекарств. В молодой листве распевали птицы. Слышно было шарканье подметок по песку, негромкий говор и отдаленный шум автобуса. И еще — далекий раскатистый грохот. Так грохочут брев­на, сбрасываемые с машины на землю.

К Сергею пришла, конечно, не Татьяна Андреевна, Она собиралась прийти на той неделе. Из редакции кто-нибудь? Прошли к нему, пока Лиля ездила в магазин?.. Впрочем, зачем гадать: посетитель скоро выйдет, и она увидит, кто это. Сергей все еще считается тяжелым боль-вым, и долго у него задерживаться не разрешают.

Распахнулась застекленная высокая дверь, и в вести­бюль быстро вышла большеглазая девушка в белом ха­лате. И снова их глаза встретились. Взгляд у девушки твердый, прямой. Такая первой никогда не отведет глаза.

Сбросив халат, она протянула его гардеробщице, взяла сумку, из которой торчали совсем не женские пер­чатки, и вышла на улицу. Немного погодя зафыркал, за­трещал мотоцикл.

— Ваша очередь, — сказала медсестра, удивленно глядя на Лилкг. — Надевайте халат и проходите. Пятна­дцатая палата на втором этаже.

— Что? — растерянно спросила Лиля.

— Уж второй раз говорю вам: можно пройти к Вол­кову, а вы молчите. И халатик освободился... А кто вам Волков-то? Муж?

— Нет, — почему-то сказала Лиля, поднимаясь со стула. — Скажите, пожалуйста, как фамилия этой де­вушки? Ну, в брюках, которая сейчас вышла?

— Мы ведь не милиция, фамилии посетителей не за­писываем. .. Я ее запохмнила, такую глазастую. Я ведь дежурила в ту ночь, когда этого... корреспондента Вол­кова привезли чуть живого, так она утром примчалась, когда его только что из операционной привезли. Вон на том стуле у двери и просидела до вечера. Упрямая такая. Добилась своего: пустили все-таки в палату... Ходят к нему почти каждый день. Из редакции товарищи, и даже начальник какой-то приезжал. На черной машине...

Не слушая ее, Лиля направилась к выходу, а обижен­ная таким невниманием сестра снова уткнулась в книгу. «Апельсины ему... — со злостью подумала Лиля.— Пусть она тебе носит апельсины...»

У самого лица ее порхала красивая бабочка, навер­ное запах губной помады привлек ее внимание. Лиля с досадой отмахнулась от бабочки и зашагала к автобус­ной остановке. 

— Лиля, будь добра, закрой окно, — попросила Рика Семеновна, не поднимая головы от рукописи. Нахохлив­шаяся, в своей неизменной вязаной коричневой кофте и выпуклых очках в черной оправе, она походила на сову. Это сходство дополнял бугристый крючковатый нос, на­висший над верхней усатой губой.

С утра сегодня за окном шумно: обнаженные до пояса рабочие укладывают в глубокую траншею свинцовый кабель. Огромная, до половины размотанная деревянная катушка притулилась у дощатого забора. Орудуя лопа­тами, рабочие оживленно переговариваются, иногда упо­требляя крепкие словечки.

Лиля, взглянув на траншею, закрыла окно и снова уселась за письменный стол. Две гряды наваленной вдоль узкой траншеи желтой земли напомнили кладбище, по­хороны Голобобова. Первое время в редакции только и было разговоров что о покойном редакторе. Оказывает­ся, все его любили. Лиля никаких симпатий к Алексан­дру Федоровичу не питала. Да и вообще, она с ним встре­чалась лишь на летучках и общих собраниях, но, когда он умер, помнится, тоже всплакнула на кладбище. И вот уже редко кто заговорит о нем. А через полгода и совсем забудут. Такова жизнь.

Рика Семеновна, отодвинув стул, поднялась и с лист­ками в руке пошла в машинописное бюро. Фигура у нее грузная, ноги толстые. Во рту вечно торчит папироса. Рика Семеновна не признавала сигареты — только «Беломор».

Вернувшись, она разобрала папку с утренней почтой и протянула Лиле несколько писем читателей, на кото­рые необходимо было ответить. Рика Семеновна закон­чила статью о художественной самодеятельности паровозо-вагоноремонтного завода, и настроение у нее было превосходное. На утренней планерке она пообещала ре­дактору, что статья сегодня будет сдана в секретариат. Писала для газеты Рика Семеновна редко, в команди­ровки ездить не любила. Жаловалась Лиле, что мужа одного и на день оставить опасно: может тут же загу­лять. И потом, ей приходилось вечерами править его рукопись. Ее муж вот уже несколько лет писал роман.

Захлопнув папку, Рика Семеновна сняла очки и, по­чесав испещренный крупными оспинами нос, взглянула на Лилю. Глаза у Рики Семеновны умные и, наверное, когда-то считались красивыми. А сейчас поблекли и постоянно щурились, когда она снимала очки. К Лиле она по-прежнему относилась с симпатией, не очень загру­жала работой, подчас заново переписывала ее коррес­понденции и считала своим долгом учить свою молодую сотрудницу уму-разуму. Вот и сейчас у нее появилась такая потребность: настроение своей начальницы Лиля давно научилась угадывать.

— Как твой муж? — спросила Рика Семеновна, кар­тинно отставив руку с дымящейся папиросой. — Скоро выпишется?

:— Муж — объелся груш, — сказала Лиля.

Этого лаконичного замечания было вполне достаточ­но, чтобы Рика Семеновна начала свои теоретические выкладки о взаимоотношениях мужчины и женщины. Стряхнув пепел в крошечную пластмассовую пепельницу, она удобно откинулась на спинку стула. Глаза ее прищу.-рились в хитрой усмешке. Струящийся пылью луч соско­чил с фрамуги и, мазнув по письменному столу, устроил­ся на голове Рики Семеновны. В черноте ее жестких гу­стых волос, собранных в тугой узел, красиво засеребри­лись длинные седые нити.

— Не пойму я вас, нынешнее молодое поколение, — начала она. — Равнодушные вы все какие-то! Сколько раз ты была у него в больнице? Два? Три? Ну, вот ви­дишь. .. А когда мой муж попал в больницу, я там дне­вала и ночевала. Я не доверяла персоналу даже белье ему переменить. Ты знаешь, мой муж может сорваться и накуролесить, и я живу в постоянной тревоге, чтобы этого не случилось. И я уже заранее знаю, когда он на грани... Скоро выйдет в свет его исторический роман. Ты думаешь, он написал бы его без меня? Никогда! Вый­дет роман, и на обложке будет стоять его фамилия, и никто никогда не узнает, что за каждой страницей стою я... Он ведь десятки раз бросал его. А сколько часов я просидела в библиотеке, собирая для него фактический материал! Каждую страницу я переписывала по несколь­ку раз. Я знаю весь роман наизусть... Смогла бы ты вынести такое?