С высоты дамбы видно Северное море, «опасное и населенное чудовищами», по словам Тацита. Ни один утес, ни один риф не встает на пути его мощных волн. Они «растекаются по песку, который сами же и принесли. Впереди полоса желтоватой пены, дальше — отливающие зеленью барашки, еще дальше — призрачное голубовато-серое пространство, сливающееся с небом».
Мы возвращаемся к польдерам. Инженер показывает мне место, где в 1945 году немцы взорвали дамбу, в результате чего морские воды затопили целый польдер. Неподалеку расположена ферма. Я прошу разрешения посетить ее.
— А кому принадлежат земли, отвоеванные у моря?
— Естественно, государству, — отвечает инженер. — Оно отдает фермы в аренду на длительный срок, причем только тем семьям, которые прошли тщательный отбор. Фермеры этого района считаются своего рода элитой. В каждой деревне несколько ферм; важно, чтобы все дома находились не далее чем в семи километрах от школы. Дети ездят в школу на велосипедах, самых младших матери привозят на машинах. В центре каждого польдера расположен небольшой городок. Административно-хозяйственные функции возложены на королевского чиновника — бальи, он же выполняет обязанности комиссара полиции. Несколько показательных ферм остаются в ведении и прямом управлении государства.
Нам навстречу выходит фермер. Это представительный мужчина цветущего вида. Кирпичный дом под черепичной крышей, с белыми оконными переплетами «spick and span»[5], оснащен всеми мыслимыми удобствами: центральным отоплением, ванной комнатой, современной кухней. В качестве топлива используется выделяемый перепревшим навозом метан, который накапливается в специальных устройствах. Рядом с фермерским домом — стойла и амбары.
— Что вы выращиваете?
— Зерно, семенной картофель, кормовые культуры… Кроме того, развожу скот.
У него одиннадцать детей, сорок гектаров земли. Он католик.
— А у вас во Франции, — спрашивает он меня, — не найдется земли для моих сыновей? Старший останется здесь, на этой ферме, но кому-то придется эмигрировать.
— А им у нас понравится? Нашим земледельцам приходится куда труднее, чем вашим… К тому же другой язык, образ жизни…
— У нас, — вступает инженер, — есть «переходные фермы», созданные специально для того, чтобы облегчить новичкам привыкание. Туда приезжают стажеры и учатся не только говорить по-французски, но и понимать самих французов. Ведь нам приходится поощрять эмиграцию. Даже создав новые польдеры, мы не сможем обеспечить работой молодое поколение. Прежде много вакансий для служащих, врачей, ученых было в Индонезии. А теперь доступ туда все время сокращается. Мы возлагаем надежду на промышленность и сельское хозяйство, но без эмиграции нам по-прежнему не обойтись.
Фермер по обычаю угощает нас кофе и сигарами. Я спрашиваю:
— А может ли голландский фермер, работающий во Франции, рассчитывать на высокие урожаи, на которых здесь строится ваше благополучие?
— Любопытный вопрос, — отвечает он. — Первое поколение живет по-голландски, поддерживает культ совершенства, экономит, продумывает все до мелочей и преуспевает. Но как-то раз я побывал в департаменте Сомма, на ферме, принадлежащей второму поколению голландцев. Их уже избаловала легкость французского образа жизни. Они лучше питались, больше надеялись на «авось», но выглядели вполне счастливыми.
— А что, по-вашему, служит залогом ваших успехов? Пять тысяч литров молока от коровы?
— Культ совершенства, — повторяет он. — Самое передовое техническое образование. Многочисленные сельскохозяйственные училища и специальные курсы. Тщательная селекция сортов. Взгляните на этот картофель: он очень дорогой, потому что это — семенной картофель. Мы экспортируем его во все европейские страны.
— А вы сами — «семенные фермеры», значит, вас тоже стоит экспортировать?
Он смеется. Мы едем в Волендам, знаменитый рыбацкий городок на берегу озера Эйсселмеер. Пирамидальные крыши вдоль дороги покрыты соломой, но местами в них прорезаны причудливой формы отверстия, сквозь которые виднеется черепица. Повсюду — ветряные мельницы, «которые выдаивают воду, — как писал Поль Клодель, — и разгоняют туман». Стена деревьев заслоняет дорогу от северного ветра.
Инженер рассказывает о дюнах:
— Они защищают часть страны, — говорит он. — Но их надо укреплять, иначе песок сдует ветром, и дюны разрушатся; кроме того, песок засоряет каналы. Поэтому мы стали высевать песчаный овес, тростник и даже сажать живые изгороди. Тогда появились кролики и стали грызть деревья и поедать тростник. Понимаете, почему мы спокойно относимся к миксоматозу, которого так боятся ваши охотники?
Волендам. Сегодня День Всех Святых, и, поскольку в городке живут преимущественно католики, все жители вышли на улицу празднично одетые. Мужчины облачились в куртки и широкие черные штаны, стянутые у щиколоток. На поясе — две чеканные серебряные пряжки. На женщинах полосатые юбки, плечи укутаны в серые клетчатые шали. Все они одинаково придерживают шаль руками, скрестив их на груди и спрятав под крупные серые квадраты. Юноши и девушки медленно идут парами, не касаясь друг друга, почти не разговаривая. Голландцы серьезны и молчаливы в своем счастье.
— Несмотря на то, что Зейдерзее теперь отгородила от моря плотина, — говорит инженер, — Волендам по-прежнему остается городом рыбаков. Раньше они выходили на своих судах в открытое море; теперь же эти умелые мореходы жалуются, что им приходится довольствоваться пресными водами.
И вот мы едем в Амстердам. Чтобы попасть в город, нужно пересечь широкую водную гладь, и сделать это можно только на пароме. Из-за этого в часы «пик» выстраивается очередь из машин и велосипедов, иногда длиной до километра. Никаких криков, никаких жалоб, никаких попыток пролезть без очереди. Когда после часового ожидания цель, наконец, достигнута, все теснятся на палубе, словно сельди в бочке, велосипедисты втискиваются в любые щели между автомобилями, и сходни убирают. Паром медленно скользит по волнам к городу среди пароходов, грузовых судов и катеров.
Нет ничего красивее, чем широкие полукольца амстердамских каналов. Никогда еще так ярко не проявлялся гений градостроителей. Вдоль закругленных набережных еще стоят патрицианские дома XVI и XVII века. Они прекрасны, тем более что их форма была продиктована необходимостью. Архитекторы, как и остальные люди искусства, работают лучше, если они ограничены жесткими рамками. В силу того что на этих вытянувшихся цепочкой островках не хватало места, домам надлежало быть узкими и высокими. В XVI веке украшением для них служили зубчатые щипцы крыш, на которых укреплялась лебедка для подъема мебели. Учитывая, что почва здесь насквозь пропитана водой, погреб мог находиться только над поверхностью земли. Поэтому вход в дом поднят довольно высоко, в жилые помещения ведут каменные лестницы. А из-за того, что набережная была слишком узкой и места для обычного, прямого крыльца не хватало, его следовало располагать наклонно, вплотную к стене здания.
В XVII и XVIII веках дома стали украшать по-новому. На фронтонах появились раковины, орнаменты с изображением доспехов. Иногда богатые семьи соединяли два соседних дома общей колоннадой. Тогда крыльцо располагали посередине и делали двойным. Бальзак с наслаждением описывал эти старые кварталы и вывел целую социальную философию из их архитектуры.
Историк, у которого я обедаю, возмущается словами некоего префекта, который якобы заявил, что, если жители Амстердама не откажутся от автомобильных стоянок, единственным решением будет засыпать каналы и превратить их в автострады. Но это же надругательство! Здесь не может быть земли!
— Я выразил протест, — сообщил мне историк, — от лица десяти тысяч горожан, и мы были единодушны.
Мне нравится, что дисциплинированность голландцев не входит в противоречие с их деловитостью и независимостью. «За время, проходящее от одной сигары до другой, голландец прячет свою энергию так глубоко, что зачастую производит впечатление флегматика… Но достаточно затронуть его национальное достоинство, чтобы чувства этого холодного человека забурлили горячей лавой …»[6]