Мы с тобой бестолковые люди:

Что минута, то вспышка готова!

Облегченье взволнованной груди,

Неразумное, резкое слово.

Говори же, когда ты сердита,

Все, что душу волнует и мучит!

Будем, друг мой, сердиться открыто:

Легче мир – и скорее наскучит.

Если проза в любви неизбежна,

Так возьмем и с нее долю счастья:

После ссоры так полно, так нежно

Возвращенье любви и участья…

1851

Муза

Нет, Музы ласково поющей и прекрасной

Не помню над собой я песни сладкогласной!

В небесной красоте, неслышимо, как дух,

Слетая с высоты, младенческий мой слух

Она гармонии волшебной не учила,

В пеленках у меня свирели не забыла,

Среди забав моих и отроческих дум

Мечтой неясною не волновала ум

И не явилась вдруг восторженному взору

Подругой любящей в блаженную ту пору,

Когда томительно волнуют нашу кровь

Неразделимые и Муза и Любовь…

Но рано надо мной отяготели узы

Другой, неласковой и нелюбимой Музы,

Печальной спутницы печальных бедняков,

Рожденных для труда, страданья и оков, —

Той Музы плачущей, скорбящей и болящей,

Всечасно жаждущей, униженно просящей,

Которой золото – единственный кумир…

В усладу нового пришельца в Божий мир,

В убогой хижине, пред дымною лучиной,

Согбенная трудом, убитая кручиной,

Она певала мне – и полон был тоской

И вечной жалобой напев ее простой.

Случалось, не стерпев томительного горя,

Вдруг плакала она, моим рыданьям вторя,

Или тревожила младенческий мой сон

Разгульной песнею… Но тот же скорбный стон

Еще пронзительней звучал в разгуле шумном,

Все слышалося в нем в смешении безумном:

Расчеты мелочной и грязной суеты,

И юношеских лет прекрасные мечты,

Погибшая любовь, подавленные слезы,

Проклятья, жалобы, бессильные угрозы.

В порыве ярости, с неправдою людской

Безумная клялась начать упорный бой.

Предавшись дикому и мрачному веселью,

Играла бешено моею колыбелью,

Кричала: «Мщение!» – и буйным языком

В сообщники свои звала Господень гром!

В душе озлобленной, но любящей и нежной

Непрочен был порыв жестокости мятежной.

Слабея, медленно, томительный недуг

Смирялся, утихал… и выкупалось вдруг

Все буйство дикое страстей и скорби лютой

Одной божественно-прекрасною минутой,

Когда страдалица, поникнув головой,

«Прощай врагам своим!» – шептала надо мной…

Так вечно плачущей и непонятной девы

Лелеяли мой слух суровые напевы,

Покуда наконец обычной чередой

Я с нею не вступил в ожесточенный бой.

Но с детства прочного и кровного союза

Со мною разорвать не торопилась Муза:

Чрез бездны темные Насилия и Зла,

Труда и Голода она меня вела —

Почувствовать свои страданья научила

И свету возвестить о них благословила…

1852

Влас

В армяке с открытым воротом,

С обнаженной головой,

Медленно проходит городом

Дядя Влас – старик седой.

На груди икона медная;

Просит он на божий храм, —

Весь в веригах, обувь бедная,

На щеке глубокий шрам;

Да с железным наконешником

Палка длинная в руке…

Говорят, великим грешником

Был он прежде. В мужике

Бога не было; побоями

В гроб жену свою вогнал;

Промышляющих разбоями,

Конокрадов укрывал;

У всего соседства бедного

Скупит хлеб, а в черный год

Не поверит гроша медного,

Втрое с нищего сдерет!

Брал с родного, брал с убогого,

Слыл кащеем-мужиком;

Нрава был крутого, строгого…

Наконец и грянул гром!

Власу худо; кличет знахаря —

Да поможешь ли тому,

Кто снимал рубашку с пахаря,

Крал у нищего суму?

Только пуще всё неможется.

Год прошел – а Влас лежит,

И построить церковь божится,

Если смерти избежит.

Говорят, ему видение

Всё мерещилось в бреду:

Видел света преставление,

Видел грешников в аду;

Мучат бесы их проворные,

Жалит ведьма-егоза.

Ефиопы – видом черные

И как углие глаза,

Крокодилы, змии, скорпии

Припекают, режут, жгут…

Воют грешники в прискорбии,

Цепи ржавые грызут.

Гром глушит их вечным грохотом,

Удушает лютый смрад,

И кружит над ними с хохотом

Черный тигр-шестокрылат.

Те на длинный шест нанизаны,

Те горячий лижут пол…

Там, на хартиях написаны,

Влас грехи свои прочел…

Влас увидел тьму кромешную

И последний дал обет…

Внял Господь – и душу грешную

Воротил на вольный свет.

Роздал Влас свое имение,

Сам остался бос и гол

И сбирать на построение

Храма божьего пошел

С той поры мужик скитается

Вот уж скоро тридцать лет,

Подаянием питается —

Строго держит свой обет.

Сила вся души великая

В дело божие ушла,

Словно сроду жадность дикая

Непричастна ей была…

Полон скорбью неутешною,

Смуглолиц, высок и прям,

Ходит он стопой неспешною

По селеньям, городам.

Нет ему пути далекого:

Был у матушки Москвы,

И у Каспия широкого,

И у царственной Невы.

Ходит с образом и с книгою,

Сам с собой всё говорит

И железною веригою

Тихо на ходу звенит.

Ходит в зимушку студеную,

Ходит в летние жары,

Вызывая Русь крещеную

На посильные дары, —

И дают, дают прохожие…

Так из лепты трудовой

Вырастают храмы божии

По лицу земли родной…

1855

«Безвестен я. Я вами не стяжал…»

Безвестен я. Я вами не стяжал

Ни почестей, ни денег, ни похвал,

Стихи мои, – плод жизни несчастливой,

У отдыха похищенных часов,

Сокрытых слез и думы боязливой;

Но вами я не восхвалял глупцов,

Но с подлостью не заключал союза,

Нет! свой венец терновый приняла,

Не дрогнув, обесславленная Муза

И под кнутом без звука умерла.

1855

«Замолкни, Муза мести и печали!..»

Замолкни, Муза мести и печали!

Я сон чужой тревожить не хочу,

Довольно мы с тобою проклинали.

Один я умираю – и молчу.

К чему хандрить, оплакивать потери?

Когда б хоть легче было от того!

Мне самому, как скрип тюремной двери,

Противны стоны сердца моего.