По праздникам посылал в соседнее село Грязное на базар возы шерсти, лука, огурцов, льна. Если своего товара для продажи не имел, скупал у соседей, наживал на торговле по копеечке.

Любил еще Петр Иванович давать в долг тихим, покорным людям семена, муку или лошадь для работы в поле. Потом тихие люди отрабатывали долг да еще кланялись: «Благодетель ты наш, погибать бы без тебя, милостивца».

Деньги в кубышке Сторожев не берег — знал он вкус процентов.

Так потихонечку-помаленечку, откладывая то копеечку, то рублик, заимел Петр Иванович немалый капитал и обзавелся хозяйством: с машинами, породистыми лошадьми и коровами, — люди ахали!

Давно уже приглядывался Сторожев к жирным землям около Лебяжьего озера. Выходило по расчетам: можно скоро уйти из села, поставить у озера крепкую усадьбу, окружить ее садом, насадить березовую рощу, обставить службами и собирать в амбары тяжелую рожь, золотой овес, коричневую гречиху.

Крепко манила его к себе эта земля.

«Водопой-то рукой подать, — думал он, — сухости-то никогда не бояться, под огороды, под капусту или морковь нет земли лучше».

Он часто наезжал сюда и смотрел с кургана вниз, где расстилались заветные десятины — владел ими помещик Улусов Никита Модестович. Петр Иванович знал здесь каждую межу, определил уже, где что сеять, где поставить водопой и загородки для скота. Земля! Вся жизнь отца, деда и прадедов прошла на земле, и все цеплялись за каждый ее клок.

— Мы земляные люди, — говаривал Петр Иванович соседям, — мы землей живем. У кого земля, у того и сила. Мне бы тыщу десятин, я бы королем стал.

И представлялись ему часто во сне эти тысячи десятин — необъятная равнина суглинка, перерезанная речушками, лощинами, жирная, плодовитая земля, и он — ее хозяин, Сторожев Петр Иванович, — шагал по ней, и не было видно ей конца — облитой солнцем земле.

Земля! Рыхлые комья, в которые любил он зарывать руки, мять их между пальцами, нюхать и брать на язык — горькую, тучную землю. Все в ней: почет, деньги, власть…

— Все меняется, — рассуждал Сторожев, — приходят и уходят люди. Земля в руках хорошего хозяина не умирает, всегда живет… Нет ничего дороже земли, и нет ничего тверже хлеба. Хоть и сыпуч, а весь мир на нем стоит!

Больше бы ее запахать, захватить, зажать в своих руках, крепким забором обнести, выпустить свирепых псов, чтобы стерегли день и ночь, чтобы на куски рвали всех, кто посмеет посягнуть на нее, на его землю, на его силу. Сыновей бы завести больше, чтобы расселились, владели землей, чтобы народ им кланялся, потому что у них сила.

Он часто заходил на загоны соседей и, завистливо вздыхая, думал: «Только бы завладеть ею! Только бы встать на нее хозяйской, тяжелой ногой! Вот тогда бы действительно вышел в люди. Тогда бы закланялись передо мной мужики, залебезили бы урядники и земское начальство».

Презирал их Петр Иванович: мужиков — за глупость, начальство — за алчность. Любил он слушать Сергея, когда тот приезжал в отпуск с моря. Привозил Сергей брату запретные книжки, и Петр читал их и по-своему толковал. Днем где-нибудь на огороде долго говорил он с матросом о царе и в думах своих решил, что этот тупой человек должен будет уйти и отдать власть крепким и расчетливым людям, таким, как он, Сторожев.

Раздраженно Петр Иванович относился к войнам. В японскую он зло смеялся над поражением царской армии. В четырнадцатом, воюя унтером, не верил в победу, а революцию встретил с радостью.

В мае семнадцатого года он поехал в Тамбов и оттуда вернулся с красным бантом на груди и мандатом комиссара волости в кармане. Он вошел в эсеровскую партию — понравилась она ему.

— Наша партия, — говорил он, — за нас стоит, за хозяйственных мужиков! — Ездил на митинги и собрания, научился говорить и слушать, обещать и отказываться от обещаний.

Все эти хлопоты и заботы не мешали Сторожеву думать о своих делах. Год выдался удачный. Ржи и овсы уродились такие, что амбары трещали от обилия зерна. Коровы отелились, растут телушки, кобылы покрыты породистыми жеребцами, свиньи наливаются жиром.

Петра Ивановича выбрали в Учредительное собрание, но большевики учредилку разогнали и крепко взяли в свои руки власть в Питере и в Москве. Еще сидели в Тамбове свои, но дальновидный Петр Иванович знал: недолго они удержатся против большевистской лавины. И власть комиссара волости пока еще оставалась за ним.

Комиссарский мандат Сторожев ценил очень, жил он за этой бумагой, как за каменной стеной, и, прикрываясь ею, вершил свои дела бесстрашно. Да и кого ему было бояться? Коммунары — на фронте, в Совете — свои, а в ячейке — два-три человека, трепетавшие перед комиссаром.

Весной восемнадцатого года поехал Сторожев к Улусову, устрашил его призраком грядущих перемен и почти за бесценок купил сто заветных десятин у Лебяжьего озера. И тут же отправился в Тамбов оформлять купчую. В Дворики он вернулся помолодевшим: сбылась мечта! — бумаги на землю в кармане, адвокат Федоров обделал дельце тонко, не подкопаешься. Обрадовала его встреча с Булатовым, Антоновым и Плужниковым. Расстались они друзьями.

Сторожев гоголем похаживал по селу, важно улыбался, жал мужикам руки, а разговоры начинал торжественной фразой, вроде: «Мы постоим за мужика российского…», приказывал не безобразничать в имениях помещиков, спас Улусова от многих неприятностей, выручил из беды старого своего друга лесника Филиппа; мужики хотели подпустить ему красного петуха, прижимал их Филипп, чересчур был жаден и жесток.

А в апреле началось!

Приехал в село братец Сергей Иванович, потребовал свою половину избы с крыльцом, потребовал овец, телку… Да что овцы; пропади они пропадом! Власть свою поставил Матрос — так на селе звали Сергея Ивановича, — разную нищую бражку да солдатчину понасажал в Совет и комитет бедноты, а мандат комиссара у родного брата отобрал, не дав ему пикнуть.

К избе Петр Иванович привык и почитал всю ее своей, овец забыл пометить — как их делить? И власть не захотел Сторожев отдавать Матросу и его подручным.

Когда же заговорил Сергей Иванович о земле около Лебяжьего, совсем рассвирепел Петр Иванович.

— Отдать? Кому? Пóшто? Да разве она мной не куплена? А вот бумаги господином адвокатом писаны, властями утверждены.

Однако бумаги не помогли. Взялись за Петра Ивановича крепенько: землю отняли, половину овец, коров и трех лошадей свели со двора, выгребли зерно из закромов, отняли оружие. И васянинские ребята, наслушавшись Матроса, отказались работать на зятя. Только батрак Лешка Бетин не ушел от Сторожева: как служил, так и остался служить. Мальчишкой привела его к Петру Ивановичу мать Аксинья Хрипучка, кланялась в ноги, просила пожалеть ее горемычное сиротство: Листрат-то, мол, в Царицын подался. «Куды ж мне, бедной, деваться с малолетним Лешкой? Возьми уж, сделай божецкую милость».

Не любил Петр Иванович рвани с Дурачьего конца — с улицы, где голь нужду мыкала, но мальчонка ему понравился: смышленый, бойкий, в теле, жрет, поди, немного. Покобенился, поломался для виду, но взял парня. Лешкина мать в церкви за Петра Ивановича три свечки поставила.

Нещадно драл Лешку Сторожев за всякую провинность, да и без провинности попадало, ежели в сердитую минуту подвернется под руку. Лешку мальчишки дразнили Сеченым до тех пор, пока он огромному, старше его лет на пять, Сашке Чикину не разворотил в драке скулу.

Рос Лешка в семье как шестой сын.

Никого из сыновей своих не любил Сторожев так, как младшего Митьку. Старшие все нашли место в хозяйстве, каждый отрабатывал отцовский хлеб. Росли в отца, хозяйственные, большие парни, крепкие работники. Глаза у всех быстрые, руки проворные, жадные.

— Роди, роди, мать, больше, — говорил Петр Иванович жене. — Эк ты у меня какая гладкая!.. Роди сынов — работников. С голоду в старости не помрем. У кого-нибудь угол сыщем.

Рожала Прасковья быстро, с какой-то грозной поспешностью.

— Точно пули вылетают, — смеялся Петр Иванович. — Ну и силища у тебя, мать, в нутре.