— Он не в себе, — через голову Александра объяснила Няня Энджи и Георгине, как будто бы обе они полагали, что это было его обычное поведение; Энджи согласно кивнула и сказала, что да, она и сама видит; тут вошел доктор Роджерс и попытался заговорить с Александром, однако тот оттолкнул его, крича, что не нужны ему никакие проклятые врачи; в конце концов доктор Роджерс сделал ему укол и распорядился, чтобы его уложили в постель.

Потом, когда Александр уже спокойно спал, доктор Роджерс проговорил:

— Я не знаю, чем вызвано подобное состояние, но я бы сказал, что у него полнейшее нервное расстройство. Утром я заеду снова с одним из моих коллег. Кто-нибудь был с ним, когда это все случилось?

— Я была, — ответила Энджи. — Я с ним разговаривала. Он был расстроен. Он перед этим поспорил с Георгиной. Верно, Георгина?

— Да. — Георгина почувствовала, как в груди у нее волной поднимается паника. — Да, боюсь, что верно. Я, я… — Комната вдруг поплыла вокруг нее, и ей пришлось сесть.

Энджи подошла и обняла ее за плечи:

— Ничего, Георгина. Да, а потом он заговорил о Вирджинии, о леди Кейтерхэм. И по ходу разговора все больше и больше приходил в расстройство, потом вдруг заплакал, а потом… — Лицо у Энджи было все еще потрясенным и напряженным. — Я… я не знала, что делать. Мне очень жаль.

— Вы все сделали правильно, — кивнул доктор Роджерс, — но ваши слова подтверждают мой диагноз. Так или иначе, утром я попрошу доктора Симкинса заехать вместе со мной.

Он поднялся, закрыл свою сумку и направился к лестнице. Георгина пошла за ним; она была настолько перепугана, что с трудом могла говорить.

— Доктор Роджерс, мне надо вам кое-что сказать. Это я виновата. Во всем.

Доктор Роджерс обернулся и посмотрел на нее очень добрым и мягким взглядом:

— Сомневаюсь, Георгина. Очень сомневаюсь. Не надо вам себя винить.

— Нет, вы не поняли; мы с ним поссорились, и я наговорила ему ужаснейших вещей. Я сказала ему… сказала ему… — Голос ее становился все тише, пока не замер совсем. Доктор Роджерс улыбнулся.

— Георгина, что бы вы ему ни наговорили, это не могло вызвать подобный эффект. У него сильнейшее нервное расстройство. Самые злые слова — а я уверен, что они не были такими уж злыми, — самые злые слова со стороны горячо любимой дочери не могли вызвать подобного срыва. Ваш отец все последние несколько лет жил в состоянии постоянного и сильного напряжения. Ему было очень нелегко. И должен вам сказать, что вы для него были источником огромного утешения. Все остальные ведь уехали, верно? Ушли из дома.

— Да, — ответила Георгина. — Может быть, было бы лучше, если бы я тоже уехала. — Тыльной стороной ладони она стерла слезы со щек. Доктор Роджерс снова улыбнулся и протянул ей свой носовой платок.

— Чепуха. Очень хорошо, что вы оказались здесь, я уверен. И что вы будете с ним в предстоящие недели и поможете ему выбраться из этого состояния. Постарайтесь не беспокоиться. Через некоторое время он придет в себя. Помогайте только Няне о нем заботиться. Замечательная она старуха, ваша Няня. Вам очень повезло, что она у вас есть. До свидания, Георгина. Оставьте платок себе. Не провожайте меня, я знаю дорогу. — Он повернулся и начал спускаться по лестнице.

— До свидания, — еле слышно, почти что шепотом проговорила Георгина. Она тоже повернулась и пошла назад в комнату.

— Мне остаться? — спросила ее Энджи. — Я тоже себя чувствую немного в ответе, но, честно говоря, мне бы надо возвращаться домой, к Малышу.

— Будет лучше, если вы не останетесь, — строго вмешалась Няня. — Ему необходимы полная тишина и покой. — По ее виду и тону можно было предположить, что она подозревает, будто Энджи способна в любой момент устроить в доме многолюдную и шумную вечеринку да еще пригласить на нее рок-оркестр.

— Ну и хорошо, — кротко согласилась Энджи. — Тогда я поеду домой. Няня, позвоните мне завтра, после того как его посмотрит этот доктор Симкинс, ладно? Мне интересно, что он скажет. Или мне лучше приехать?

— Нет, в этом нет никакой необходимости, — ответила Няня. — Георгина и я о нем позаботимся. Правда, Георгина?

— Да, — очень тихо отозвалась Георгина. Она распрощалась со всякой надеждой увидеться с Кендриком перед его отъездом — он должен был назавтра улетать. Но сейчас ей казалось, что даже если придется посвятить уходу за отцом весь остаток своей жизни, то и тогда это не будет для нее достаточным наказанием.

Доктор Симкинс заявил, что Александр страдает от сильнейшего нервного расстройства и острой депрессии, которые, по-видимому, развивались у него в скрытой форме еще со времени смерти Вирджинии; по его настоянию Александра поместили на несколько недель в частный санаторий, где в ожидании улучшения ему были обеспечены уход, наблюдение и психиатрическое лечение. По прошествии некоторого времени Александра осмотрели два других психиатра, и по предложению второго из них его перевели домой, правда приставив к нему круглосуточную сестру, но дома он, по крайней мере, чувствовал себя спокойнее. Дело в том, что, несмотря на некоторые признаки улучшения, там, в санатории, им овладело поразительное беспокойство, он целыми днями и почти всю ночь мерял шагами свою палату, а в короткие перерывы между этими метаниями сидел на стуле, молча глядя прямо перед собой ничего не видящим взглядом. Георгина с Няней дважды приезжали навестить его, наведывались к нему и Шарлотта, и Макс, но, похоже, он никого из них даже не узнал, и всякий раз, когда кто-нибудь приезжал, он так и сидел молча и безучастно, несмотря на все их попытки как-то разговорить его, заставить улыбнуться, вообще проявить хоть какие-то эмоции.

— Пусть-ка он возвращается назад, в этот свой дом, который он так любит, — заявил новый психиатр. — Посмотрим, может быть, это ему как-нибудь поможет.

Забирать его поехали Няня и Георгина вместе с Тэллоу; доктор оказался прав, возвращение домой благотворно подействовало сразу же; едва только их машина выехала из леса и свернула на Большую аллею, как губы Александра медленно растянулись в улыбке, а его голубые глаза наполнились слезами.

— Как восхитительно, — проговорил он. — Дом.

Чувствовал он себя по-прежнему не очень хорошо, был рассеян, по большей части где-то витал, физически был слаб и все еще находился под воздействием антидепрессантов, которыми его накачали в санатории; постепенно, однако, прямо у них на глазах он становился крепче, и к весне, к тому времени, когда нарциссы расцветили лужайки в парке вокруг дома большими и яркими желтыми пятнами, Александр уже снова начал говорить, улыбаться, становиться самим собой.

С того самого дня Георгина ни разу не видела Кендрика. Няня и Энджи вместе уговаривали ее тогда поехать в Хитроу проводить его, но она отказалась.

— Я не могу оставить папу. Кендрик меня поймет.

Кендрик действительно понимал — поначалу, прощаясь с ней по телефону, он сказал ей, что любит ее, что, конечно, она должна быть с отцом, что он и сам чувствует себя немного виноватым. Но потом, когда она сообщила ему, что бросила колледж, он рассердился; и рассердился еще сильнее и крепко обиделся на нее, когда в феврале следующего года она отказалась приехать в Нью-Йорк к нему на день рождения: Кендрику исполнялся двадцать один год.

— Это очень важно, Георгина; мы будем отмечать его только в кругу семьи, но я хочу, чтобы ты обязательно была.

Георгина отказалась, объяснив, что не может уехать, что отец еще очень плох и что ее собственный день рождения, по ее же просьбе, отмечаться не будет.

— Доктор специально просил меня никуда не отлучаться надолго, быть постоянно с отцом, это очень важное условие его выздоровления. Я не могу и не хочу его подводить, Кендрик.

— Ты все чересчур серьезно воспринимаешь, — с нескрываемым раздражением возразил Кендрик. — Ему уже лучше, ты это сама говорила, и, боже мой, обойдется он без тебя каких-то два дня. А потом, когда же мы в таком случае сможем объявить о помолвке?