Александр, ко всеобщему удивлению и удовольствию, настоял на том, чтобы тоже присутствовать, он заявил, что чувствует себя намного лучше и ни за что в мире не пропустит такого события. Выглядел он бледным и был особенно рассеян, на протяжении всей службы сидел, крепко вцепившись в руку Георгины, но энергично пропел вместе со всеми все положенные молитвы, а когда невеста шла по проходу, то улыбался ей самым благожелательным образом.

На невесте было предельно простое облегающее платье от Жана Мюира, из белого крепа, с низкой талией, длиной примерно по щиколотку; спереди оно было скромно закрытое, а сзади, наоборот, открыто почти до того места, где спина начинает терять свое благородное название (на время церковной службы пришлось надеть длинную жакетку в тон платью). В руках у нее был большущий букет белых роз и фрезий, а на голове, как бы в знак признания того, что убор девственницы является в данном случае проявлением несомненного бесстыдства, красовалась диадема, сплетенная из кроваво-красных роз. Энджи выглядела очень хорошенькой и необыкновенно молодой; когда викарий произнес: «Я объявляю вас мужем и женой», она наклонилась к сидевшему в кресле Малышу, поцеловала его и обвила руками за шею.

— Фу, какая театральщина, — услышала Георгина позади себя шепот Няни, адресованный на ухо миссис Тэллоу; но, обернувшись, увидела, что Няня улыбается как ни в чем не бывало.

В самую последнюю минуту в церковь проскользнул и остался стоять сзади, у входа, Томми Соамс-Максвелл; потом он так же незаметно выскользнул и скрылся, в результате чего большинство гостей даже не заметили его появления; перед свадьбой он спрашивал у Энджи разрешения прийти, сказав, что ему ни за что не хотелось бы пропустить такое событие, но не хочет и ставить в неудобное положение или расстраивать ни Александра, ни кого-либо другого из членов семьи. Даже на Шарлотту его поведение произвело умиротворяющее впечатление, и она потом, дома, уже во время приема, сказала Георгине, которая питала тайную симпатию к этому заведомому злодею Томми и которая знала от Макса, как хорошо Томми относится к Малышу, — осторожно сказала ей, что, наверное, Томми все-таки не такой плохой, как она, Шарлотта, думала раньше.

Во время приема Фред III поднялся и предложил всем выпить за жениха и невесту, у которых сегодня замечательный и счастливый день; он заявил, что, с его точки зрения, Малышу необыкновенно повезло, и пусть это кресло и вся прочая чепуха никого не вводят в заблуждение и не заставляют думать иначе. Тост Фреда был очень мил, тактичен, преисполнен обаяния, ему удалось окончательно снять некоторую неловкость, присутствовавшую в самой ситуации; и тем не менее Георгина, глядя на Малыша и Энджи сквозь подступившие к глазам слезы, не могла удержаться от того, чтобы не спрашивать себя, сколько будет позволено длиться этому браку и насколько мысль об этом омрачает для каждого из них сегодняшний день.

После приема Кендрик увез ее; он сказал, что понятия не имеет, куда они направляются, просто ему захотелось вытащить ее из общей компании. Время было еще довольно раннее, без чего-то семь, и сумерки только начинали опускаться на холмы Бедфорда. Малыш был предельно счастлив, но и со всей очевидностью измучен, поэтому все молчаливо договорились незаметно, поодиночке разъезжаться. Георгина тревожилась за Александра и хотела отвезти его домой, но он настоял на том, чтобы возвращаться вместе с Няней и супругами Тэллоу. Александр пожаловался, что очень устал, и действительно — во время приема он держал себя несколько странно: пожал Малышу руку, заявил ему, что тот — везучий парень, как-то рассеянно поцеловал Энджи, а затем исчез, и больше на протяжении всего приема его не было видно; в конце концов Шарлотта обнаружила его в детской, где он играл с близнецами. Александр извинился за свое отсутствие, но был явно не расположен разговаривать.

— Ну, — проговорил Кендрик, останавливая машину на въезде в одну из самых красивых аллей. — И что ты хочешь делать?

— Ой, не знаю, — ответила Георгина, нарочно делая вид, будто не поняла его. — Может быть, погуляем. Я слишком много выпила шампанского. Знаешь, я тебе скажу, чего бы я сейчас действительно хотела, — с улыбкой добавила она, думая о том, как бесконечно сексуально он выглядит в этом черном жилете и полосатых брюках, без смокинга, в котором был утром, и в белой рубашке с распахнутым воротником. — Я бы хотела лечь с тобой в постель. Ну, не обязательно в постель. Но прямо сейчас, если мы только найдем где.

Кендрик поднял руку и запустил пальцы ей в волосы; глаза его широко раскрылись, потемнели от страсти и, казалось, способны были просверлить ее насквозь.

— Найдем где, — произнес он и, слегка наклонившись, стал целовать ее, очень неторопливо, очень лениво. Георгина отвечала на его поцелуи сначала мягко и нежно, потом все более страстно; она чувствовала, как внутри ее нарастает желание, как оно становится все больше и сильнее, наполняет ее собой, словно живое существо. Ограничивавшееся, сдерживавшееся на протяжении многих месяцев горечью, чувством вины, одиночеством, прирученное и приученное быть покорным, это желание наконец рвалось теперь наружу, требовало высвобождения; Георгина немного отстранилась от Кендрика, лицо у нее было сосредоточенное, почти торжественное.

— Я серьезно, — сказала она, — я не могу больше терпеть.

И Кендрик открыл свою дверцу, обошел вокруг машины, протянул ей руку, помог выйти и, так и не сводя глаз с ее лица, повел ее вглубь леса. Она спотыкалась, цеплялась за торчащие корни, путалась в листьях папоротника, ей было неудобно в туфлях на высоком каблуке; она остановилась, нетерпеливо сбросила их и пошла дальше в одних чулках, улыбаясь Кендрику уверенной и бесшабашной улыбкой. Они уже достаточно углубились в лес, сумерки сгущались, и вокруг становилось почти темно.

— Вот, — улыбнулся Кендрик, — вот нам и постель.

Прямо перед ними была небольшая ложбина, густо поросшая молодым папоротником и множеством голубых колокольчиков.

Она со смехом побежала вперед, опустилась на землю, протягивая руки навстречу Кендрику; последнее, что она еще сознавала, были ее слова: «Мы же помнем колокольчики», на что Кендрик ответил ей: «К чертям колокольчики!» — а потом она целиком отдалась всепоглощающей страсти и не чувствовала, не воспринимала уже ничего, кроме его жаркого, тяжелого, тоже изголодавшегося тела; кроме его рук, которые, казалось, были повсюду — они ласкали ее груди, живот, бедра, ягодицы; потом ее тело выгнулось ему навстречу, призывая и принимая его в себя, и, когда он вошел, она почувствовала вдруг прилив необыкновенного торжества, какие-то высшие, абсолютные радость и счастье; и пока ее тело еще только отдавалось ему, еще изгибалось, напружинивалось, поднималось и опускалось, отвечая на его движения, — уже тогда она чувствовала, знала, ощущала предельно отчетливо, что никогда раньше у них не бывало так, как в этот раз, и, возможно, никогда уже так не будет.

Потом, когда все осталось позади и они наконец затихли на своей папоротниковой постели, улыбаясь друг другу, потрясенные, почти напуганные теми высотами, на которые им только что удалось взлететь, и теми глубинами чувства, в которые они смогли погрузиться, Кендрик свернул и положил ей под голову свою рубашку, набросил на нее сверху свой жилет и проговорил:

— Я люблю тебя, Георгина. Я хочу, чтобы ты стала моей женой.

Георгина подняла на него глаза, чувствуя себя сильной, смелой, счастливой, и ответила:

— Я тоже этого хочу, Кендрик. Тоже хочу.

Вернувшись в «Монастырские ключи», они прокрались в дом через заднюю дверь, отлично сознавая, что всякий, кто сейчас бы их увидел, не мог не понять, где они были и чем занимались. Энджи и Малыш сидели наверху, у себя в комнате; казалось, кроме них, в доме никого больше не было. Кендрик исчез, а потом спустился, неся полотенца, джинсы и свитеры. «А это трусы, только, извини, они мужские»; они залезли вместе в душ, располагавшийся рядом с кладовкой, постояли под шумными струями воды, снова позанимались любовью — беззаботно, уже совершенно не думая о том, что кто-то может их увидеть; потом, когда они оделись, Кендрик сделал им обоим по большой кружке чая. Георгина сидела не шевелясь, молча смотрела на него, чувство любви переполняло ее, и она думала лишь о тех радостях и удовольствиях, которые были у них в прошлом, и о том огромном счастье, которое, как ей хотелось надеяться, ждало их в будущем.