Никто не собирается привлекать к суду современных австралийцев за преступления, совершенные их предками. Но зачем говорить о том, чего давно нет, — о мире аборигенов? Этот мир разрушен, и лишь в памяти глубоких стариков сохраняется то, что дольше всего сохраняется в таких случаях, — мифы, легенды, предания.

Когда режиссер Норман Уоллис делал фильм об Альберте Наматжире (1957), художник, сидя ночью у своего дома, сделанного из коры и веток, посвящал слушателей в тот самый «мир аборигенов», который, по мнению Элкина, был ему будто бы мало известен. «Голос Альберта стал особенно задушевным и проникновенным, когда речь зашла о его отце, о священных мифах и легендах племени аранда» (стр. 77). Он рассказывал одну легенду за другой.

От кого выучил Наматжира эти священные тайны племени? Конечно, не от пастора Штрехлова в миссионерской школе — там его учили закону божию. Эти тайны он узнал от своих отцов. Когда ему исполнилось тринадцать лет, старики племени аранда увели его в священные места, совершили над ним обряды посвящения, рассказывали ему племенные мифы и предания, обычаи и верования. Это обучение продолжалось шесть месяцев.

У Альберта был свой тотем — ренина (один из видов змеи). Он хорошо знал, что его отец Наматжира (что в переводе с языка аранда означает «летающий муравей») принадлежал к брачному классу бультара, мать — к брачному классу умбитчана, а сам он — к брачному классу укнариа.

Вот, собственно, и все, что осталось от «мира аборигенов». Альберт Наматжира хранил в памяти легенды и предания и сокрушался, понимая, что они, должно быть, умрут вместе с ним 1 (стр. 77).

Врач П. Керинс, лечивший Наматжиру в больнице, попросил его нарисовать свой тотем. Наматжира «наотрез отказался, заявив, пусть этим занимаются другие, он же никогда этого делать не будет» (стр. 79). Можно понять отказ Наматжиры — для «белой» Австралии мир аборигенов — это тотемы, чуринги, мифы и легенды, а в действительности это резервация, полиция, голодный рацион, отсутствие человеческих прав, нищета, неграмотность. Наматжира отверг теорию двух миров. Он не хотел сеять иллюзий, будто аборигены будут счастливы, если они будут ходить голыми, спать между кострами, есть ящериц и улиток, верить в предания и магию и исполнять древние обряды.

Как выглядит трагедия Наматжиры в свете теории двух миров?

Согласно этой теории, есть два Наматжиры: художник, живущий в мире белых, и человек, живущий в мире аборигенов. Между двумя мирами — бездонная пропасть, и она проходит через само сердце Наматжиры, разрывая его на части.

Вот что писал служащий Хермансбургской миссии, в которой родился и жил Наматжира: «Трагедия Альберта в том, что он живет между двух миров. Он проделал путь от простого образа жизни своего племени к запутанной жизни в торгашеском мире цивилизации. Покинув свою счастливую среду, он с огорчением обнаружил, что его не принимает общество белых, в которое ввел его талант художника. Так, несчастный и отчаявшийся, живет он теперь между двумя обществами — своим и обществом цивилизации. Вместо исполнения своих надежд Альберт познал лишь горечь разочарований; вместо счастья нашел только унижения. Законы его племени требуют, чтобы он делился всем, что имеет, со своими многочисленными сородичами, а слава требует, чтобы он писал все больше и больше картин. Трагедия Альберта Наматжиры, этого истинного сына природы, к несчастью, явление обычное. Его печальная судьба скорее правило, чем исключение для человека черной расы, который попытался проникнуть в общество белых» (стр. 63).

Человек, написавший эти слова, возможно, глубоко убежден в правильности теории двух миров. Во всяком случае, он утверждает, что Наматжира был бы доволен, даже счастлив, если бы он жил в резервации, в своей «счастливой среде» и не знал о том, что существуют большие города, комфортабельные многоэтажные здания, поезда, самолеты, автомобили, элегантные костюмы, живопись. Он ходил бы полуголый, полуголодный, но был бы счастлив, потому что у него не было бы потребности в материальных благах. С другой стороны, невольно рождается сомнение в искренности подобного рода убеждений. Ведь перед нами — служащий резервации, а уж он-то хорошо знает ту «счастливую среду», из которой мечтает вырваться каждый абориген и в которой его удерживают только с помощью полиции.

История искусства знает немало случаев, когда художник и человек были оторваны друг от друга, до полного раздвоения личности, художник был окружен почетом и славой, а человек опускался на социальное дно. Никогда, однако, пропасть между художником и человеком не была так широка и бездонна, как в случае с Наматжирой. И дело тут не в двух мирах. Мир — один, но он полон социальных контрастов, в нем на одном полюсе — роскошь и культура, на другом — нищета и невежество. Человек с черной кожей, по расистским нормам, должен быть на том полюсе, где нищета и невежество. А тот черный, кто нарушает эти нормы, кто рвется к культуре, должен быть наказан. И Наматжиру наказывают, придираясь к каждому его шагу, оскорбляя и унижая его человеческое достоинство на каждом шагу.

Прислушайтесь к собственным словам Наматжиры. Вот он, получив в 1939 году деньги за картины, мечтает: «Теперь я напишу больше картин, заработаю больше денег. Куплю всем красивые вещи. Построю себе хороший дом» (стр. 16). В 1950 году он все еще мечтает о доме в городке Алис-Спрингсе: «Неплохо будет пожить в таком же доме, как у Бэттерби» (стр. 36). Однако ему не разрешают строить дом в Алис-Спрингсе, его не выпускают за пределы резервации. Он возмущен: «Надоело, когда мне не позволяют поступать так, как я хочу, и ездить туда, куда хочется. Я зарабатываю деньги, как белый, и плачу налоги. Так почему я не могу тратить их так же, как они?» (стр. 44). Наматжира остро переживает не только свое бесправное положение, но и тяжелую участь своих родных и друзей, всего своего народа. «Моему народу надоело скитаться по резервациям, — говорит он, — словно мы животные, а не люди» (стр. 61). Он, конечно, знает о том, что в газетах печатаются статьи в его защиту, и хорошо осведомлен об их содержании, и вот его оценка шумихи вокруг его имени: «Все время люди болтают обо мне. Очень много болтают. Все равно ведь это не приносит мне того, что я хочу: дом и многое другое» (стр. 73). Вдобавок ко всему ему и в резервации не дают спокойно жить. Вот он, уступив уговорам друзей, отпил глоток вина из бутылки, его привлекают к суду, и он с горечью говорит: «Если я пью, как пьют белые — я своими глазами видел это на больших вечеринках, — меня поносят» (стр. 86). Все время он мечтает о доме в Алис-Спрингсе: «Теперь я во всем равен белым. Я хочу жить в городе» (стр. 86). А его снова привлекают к суду, на этот раз за то, что он угостил вином своего друга, своего товарища по искусству художника-аборигена Инока Раберабу. «Почему меня никак не могут оставить в покое? — спрашивает он. — У меня ж теперь ничего нет. У меня все забрали» (стр. 108). И так он мечтает о доме в Алис-Спрингсе и просит оставить его в покое вплоть до сказанного шепотом в больнице своего последнего слова «аминь» (стр. 117).

Когда вдумаешься в эти собранные здесь воедино высказывания Наматжиры (к сожалению, в книге Джойс Бетти его голос редко слышен средь хора голосов, говорящих о нем), то невольно приходишь к выводу, что его привлекали к суду не за тот глоток вина, который он сам выпил, и не за тот, которым он угостил Инока Раберабу, а за то, что он хотел жить в городе, «как белый». Именно поэтому его не хотели оставить в покое и придирались к каждому его шагу. Дело, следовательно, не в том, что Наматжира, будто бы заблудился между двух миров. Дело в том, что, став художником, к тому же преуспевающим, он захотел стать человеком, а это в Австралии разрешено не каждому.

Абориген по господствующей в современной Австралии точке зрения — человек неполноценный. Мозг аборигена, пишут расисты, «в среднем, возможно, немного меньше, чем мозг европейца». Обратите внимание на слова «возможно» и «немного» — наука доказала, что мозг у аборигенов точно такой же, как у европейцев, но расист не может удержаться, он не может не сказать: «возможно», «немного» меньше. Другое дело метисы, то есть дети европейцев и аборигенок (чаще всего внебрачные), в них уже течет доля европейской крови, и они, согласно этой точке зрения, более способны к «аккультурации». Поэтому к аборигенам в Австралии — одно отношение, а к метисам — несколько иное, и правительство Австралии, например, разрешает метисам кое-что из того, что аборигенам запрещено. Таким образом, права людей в Австралии тем больше, чем выше процент европейской крови, текущей в их жилах. Есть 50 процентов — есть кое-какие права. Нет ни одного процента — нет никаких прав. Поэтому белые живут в одном мире, а аборигены зачислены в другой.