Лишь в действительном процессе труда как главной фазе совокупного процесса производства капиталу, который функционирует в виде производительного, принадлежат непосредственно все прочие факторы труда, а не только овеществленный труд. Как только процесс труда кончается, «вне активно осуществляющегося процесса производства капитал уже не покрывает собой все элементы и факторы совокупного процесса производства» (6, с. 3). Действительно, природные факторы принадлежат землевладельцам (частным или государству), рабочая сила — наемным работникам, социальные факторы производства — тем, кто организует разделение и комбинацию труда, а именно государству в лице бюрократии; духовные факторы производства принадлежат особым корпорациям в виде институтов, университетов. Таким образом, вне действительного процесса труда, т. е. как совокупный процесс производства, система отношений капиталистической собственности оказывается шире, чем капитал сам по себе, хотя он и конституирует всю эту систему элементов (6, с. 4).

Ясно, что в капиталистической системе (взятой как мировой) именно на периферии и полупериферии, в зоне концентрации доиндустриальных и раннеиндустриальных форм производства будут концентрироваться и приобретать автономию — вплоть до внешне полного отсутствия связей с капиталом — те отношения капиталистической собственности, которые не суть непосредственно капитал: государственная собственность, земельная рента (что, разумеется, не означает отсутствия этих форм собственности в центре). Перед нами — авторедукция капитала по субстанции, по содержанию в докапиталистические формы, во внеэкономические отношения в колониальных и полуколониальных странах при сохранении им капиталистической функции.

Наличие в мировой капиталистической системе созданных или законсервированных капиталом некапиталистических укладов как проявление несовпадения субстанции и функции капитала очень; важно для темы «капитализм и коммунизм». Особенно важно подчеркнуть сохранение некапиталистического содержания целостностям, которым — из‑за их территориально‑демографической массы — капитал не может предложить положительных решений (и которые ему бы обходить по принципу «не буди лиха, пока оно тихо», будь то начало или конец XX в.), и это усиливается наличие определенных форм организации власти, противостоящих капиталу и капиталистической системе в той или иной форме.

Здесь мы подходим к самому важному с точки зрения нашей темы аспекту несовпадения субстанции и функции в капиталистической системе — несовпадению власти (государство) и собственности (капитал), форм их управления, организации. То, что управление политической администрацией, с одной стороны, и бизнесом, с другой стороны, — разные и в истории капитализма удаляющиеся друг от друга сферы, очевидно. В западной науке эта управленческая дивергенция называется «законом Лэйна». Однако это — эмпирическая констанция, фиксирующая реальность как «черный ящик», но не объясняющая ее. Почему в принципе при капитализме власть и собственность обособлены друг от друга, причем власть (государство) обретает такую автономию, что создает «параллельный» капиталистам класс или слой — бюрократию, а параллельно международной экономике, т. е. международной организации капиталов, — международную организацию государств? Рождение последней в 1648 г. (Вестфальский мир), завершившее «Великую капиталистическую революцию» 1517–1648 гг., можно смело считать моментом окончательного появления капитализма на свет, концом его генезиса, моментом перерезания исторической пуповины. Подрыв международной («вестфальской») организации государств неизбежно станет началом конца капитализма.

Так почему же капитал «бьет с обеих ног»? Почему феодал и рабовладелец воплощают единство власти и собственности, а капиталист выносит свое властное измерение за рамки производства и собственности и воплощает его в бюрократе, в государстве, да так, что государство, бюрократия начинают противостоять обществу в целом? Резонно возникает и следующий вопрос: что же, до капитализма не было ни государства, ни бюрократии, ни политики? Здесь нет места на историко‑теоретический экскурс в науку о власти, которую я предпочитаю называть не политологией, а кратологией. Это особая тема. Ограничусь лишь несколькими замечаниями. Разумеется, аппараты управления существуют во всех мало‑мальски сложных системах власти, иногда разрастаясь до империи. Но аппарат — это позвоночник. По нему нельзя сказать ни о социальной природе власти, ни об историческом типе ее организации. Чиновник — везде и всегда чиновник. Но чиновник — далеко не везде и не всегда бюрократ. Рыба, крокодил и тигр — позвоночные, но они принадлежат к различным классам. То, что мы называем «государством» при капитализме, выполняло принципиально иные функции в докапиталистических обществах. В свою очередь, аппарат власти при капитализме начал выполнять такие функции, которые не существовали и в которых не было нужды до капитализма. Не случайно сам термин «государство» в том смысле, в котором мы употребляем его ныне, вошел в обиход в XVI в., а запущен был, по‑видимому, Макиавелли («lo stato») в конце XV в. Почему же не раньше?

В докапиталистических системах социальное насилие встроено в производственные отношения — внеэкономические. Отчуждение воли раба, крепостного, низведение из до природных объектов дано в самих отношениях производства, которые, следовательно, субстанциональны, как и само производство. Эксплуататор выступает по отношению к эксплуатируемому как носитель власти и собственности одновременно, в их нерасчлененном виде или в таком виде, когда наметившаяся расчлененность не зафиксирована институционально и ценностно. Следовательно, в докапиталистических системах эксплуататор выступает прежде всего как угнетатель, и угнетение гарантируется на уровне организации самого производства. Поэтому здесь нет необходимости обособления социального насилия от сферы отношений производства и превращения его в особый институт, противостоящий обществу.

Производственные отношения капитализма носят экономический характер обмена одного товара — овеществленного труда, на другой — рабочую силу и как таковые охватываются рынком. Но остается целый пласт отношений — неэкономических и непроизводственных, которые рынком не охватываются и не регулируются. В результате перед капитализмом — и вообще впервые и истории — возникла проблема систематической регуляции неэкономических и непроизводственных отношений индивидов, которые в процессе производства выступали лишь в качестве экономических агентов. Для этого‑то и понадобился особый орган социального насилия (или, более мягко, принуждения), вынесенный за рамки производственных отношений. Органом этим стало государство. Его появление отразило тот факт, что выделение экономических отношений из производственных, сжатие производственных отношений до экономических означало по сути разделение единого комплекса на экономические и политические отношения. Homo politicus родился одновременно с Homo oеconomicus. Исторически государство как «lo stato» «новых монархий», которые стали появляться в Западной Европе во второй половине XV в. и которые современники сразу же противопоставили традиционным средневековым монархиям, было таким же результатом разложения феодализма, как и капитал. Они были как бы параллельны друг другу. Со временем эти два продукта социального разложения установили между собой тесную связь. Государство логически явилось социальной (т. е. политической) функцией капитала, хотя исторически вовсе не было порождено им.

Государство становится внутренней логической, а не просто внешней, выполняемой в силу исторических обстоятельств функцией капитала. Все это говорит о том, что с термином «государство», как и со многими другими терминами, следует обращаться аккуратнее. «Определяйте значение слов», — говорил Декарт. Один и тот же термин не может определять диаметрально противоположные явления. К тому же расширительное употребление термина «государство» методологически означает: государство везде и государство всегда. Но это методологически же означает: нигде и никогда. Термин ломается и становится бесполезным.