То был единственный случай в мировой истории, когда государством правил философ и достигнута была видимая социальная вершина торжества философии. Казалось бы, именно Марку Аврелию и попытаться устроить государство на тех принципах, которые разрабатывались философией начиная с Сократа и Платона. Но он не только не начал кардинальных преобразований (хотя как у императора у него были все возможности – не то что у Платона), но даже не обращался к людям со ставшими модными в то время философскими проповедями, а вел лишь дневник – для себя. Это крайняя степень разочарованности в надежде улучшить положение. Осуществилось пожелание Платона о философе, управляющем государством, но Марк Аврелий понимал, насколько трудно исправить людей и общественные отношения. В самоумалении Сократа была ирония, в самоумалении Сенеки и Марка Аврелия – неподдельная скорбь.

Учащий людей как жить бывший раб Эпиктет, философ на престоле Марк Аврелий, государственный деятель и писатель Сенека сравнимы по художественному дарованию с Платоном, а по пронзительности своих сочинений более близкие нам, чем Платон, – вот наиболее значительные имена римского стоицизма. Всех троих объединяло убеждение, что существует разумная необходимость подчинения всеобщему высшему началу, а своим следует считать только разум, а не тело. Различие же в том, что, по Сенеке, во внешнем мире все подчинено судьбе; по Эпиктету – воле богов; по Марку Аврелию – мировому разуму.

Сходство между римскими стоиками и эпикурейцами, как и между греческими, заключалось в ориентации на жизнь по природе, замкнутость и автархию, безмятежность и апатию, в представлении о материальности богов и души, смертности человека и его возвращении в мировое целое. Но осталось понимание эпикурейцами природы как материальной вселенной, а стоиками‑как разума; справедливости как общественного договора – эпикурейцами, и как долга перед мировым целым – стоиками; признание свободы воли эпикурейцами и высшего порядка и предопределенности стоиками; представление о линейности развития мира у эпикурейцев и цикличности развития у стоиков; ориентация на личную дружбу у эпикурейцев и участие в общественных делах у стоиков. Для стоиков источник счастья – разум, а основное понятие – добродетель; для эпикурейцев соответственно чувства и удовольствия. Стоики начали отходить от главной линии античности, и мотивы милосердия и покорности приближали их к христианской этике, как стремление к подавлению всех желаний – к буддизму. Поздним стоикам, однако, не хватало уверенности в своих силах, их разъедал скептицизм, и здесь они уступали религии.

Скептики противостояли стоикам и эпикурейцам в Риме, как и в Греции, и значение их возрастало по мере ослабления творческих потенций философии. Скептицизм является неизбежным спутником рациональной мудрости, как атеизм – спутником религиозной веры, и он только ждет момента ее ослабления, как атеизм – момента ослабления веры. Отрицая представление о всеобщем благе, Секст Эмпирик (конец II – начало III в. н. э.) подвергает сомнению все достижения философии, начиная с Сократа. Своими рассуждениями о невозможности рационально объяснить изменение Секст завершает то, что начато апориями Зенона. Отличие Секста от элеатов в том, что те выдвигали апории для доказательства несоответствия разумных истин чувственным данным. Секст использует апории для дискредитации как показаний чувств, так и разумных доводов. Зенон утверждал, что движения нет, а Секст на основании той же апории делает вывод, что ничего не существует. На смену осмысливающему жизнь сократовскому скептицизму пришел обессмысливающий скептицизм Секста Эмпирика, и этим философия подписала себе приговор.

Однако если все отрицать, то ни о чем невозможно говорить. Это заставляет все же высказываться положительно. Если я не знаю, знаю ли я что‑либо, то, может быть, я все же что‑то знаю? Последовательный скептицизм открывает путь к вере. Заслуга скептиков – в попытке определить пределы рационального мышления, с тем чтобы узнать, чего можно ждать от философии, а чего нельзя. Недовольные рамками, в которых функционирует разум, обращались к религии. Подрывая выводы разума, скептики все больше склоняли людей к вере и тем самым подготовили победу христианства, для которого вера выше разума. Им помогли эпикурейцы и стоики. Оказалось, что страх смерти не победить разумными доводами. Христианство возникло не случайно, распространение его подготовлено логикой развития античной культуры. Людям хочется не только счастья здесь, но и после смерти. Ни Эпикур, ни стоики, ни скептики не обещали этого. Встав перед дилеммой: разум или вера, – люди предпочли веру, в данном случае христианскую. Отвернувшись от рациональной мудрости, более молодое и уверенное в своих силах христианство победило дряхлеющую античную философию. Последняя почила, как мудрый старик, уступающий место новому поколению.

С конца II в. христианство завладевает умами масс. Можно сказать, что христианство в борьбе с философией победило самую могущественную в истории человечества империю, а единственный в истории император-философ потерпел сокрушительное духовное поражение. Почему это произошло? Ослабление творческих потенций античной философии, изменение духовного климата и социальных условий жизни тогдашнего общества привели к триумфу христианства. Философия была сначала низвергнута, а потом использована для нужд религии, превратившись на полторы тысячи лет в служанку богословия.

В римской цивилизации философия теряет свою теоретическую мощь, становясь преимущественно практической мудростью, что лишает ее главного достоинства – разумного поиска истины. Стараясь быть прежде всего полезной, философия исчерпывает себя.

В подтверждение идеи неравномерного, пульсирующего развития культуры А. Кребер пишет: «Такой тип конфигурации представляет нам латинская культура. Она получает первый, предварительный импульс, под прямым воздействием греков, характеризующийся ярким драматическим мастерством. Он приходится на период до и после 200 г. до н. э., скажем, на 240–120 гг.

Далее следует полувековой промежуток низкого уровня развития. Затем с 70 г. до н. э. до 10 г. н. э. – пик развития, достигающий апогея в творчестве Вергилия, – это годы распада Республики и начала правления Августа. В поздние годы его правления и последующие несколько десятилетий, с 10 до 50 г. н. э., опять относительно бесплодны… Далее, со времени Нерона до правления Трояна – скажем, с 50 до 120 г., – вновь создается качественная литература» (Антология исследований культуры… С. 470). Эти три импульса Кребер называет ранним, золотым и серебряным.

«Золотой век» римского искусства (I в. до н. э. – начало I в. н. э.) – это век Лукреция, Катулла (87/84 до н. э. – ок. 54 до н. э.), Вергилия (70–19 до н. э.), Горация (65—8 до н. э.), Овидия (43 до н. э. – 17/18 н. э.). Катулл был первым латинским лирическим поэтом, дело которого продолжил Гораций сатирами и одами. «Памятник» Горация, вольно переведенный Пушкиным, выше не Александрийского столпа, воздвигнутого в Петербурге, а пирамид, не сокрушимых ни природой, ни временем. «Лучшая часть меня, – писал Гораций, – избежит похорон». Мотив бессмертия поэта (в широком смысле – творца культуры) прозвучал у Горация с непревзойденной силой, вызвавшей много подражаний. В этом же стихотворении Гораций откровенно говорит о своем собственном следовании образцам греческой поэзии. «Встав из ничтожества, первым я приобщил песню Эолии к италийским стихам» (Хрестоматия по истории древнего мира… С. 262–263).

Создание единой античной художественной картины мира продолжил Вергилий, который в «Энеиде» взял отправной точкой то, чем закончил «Илиаду» Гомер – победой греков над троянцами. Часть жителей Илиона во главе с Энеем, сыном троянского царя Приама, спасается от гибели и по морю добирается до Италии. Породнившись с местным населением, они дают начало новой цивилизации. Таким образом, Вергилий наметил художественный переход от греческой к римской культуре. Затем Овидий обобщил достижения античной культуры. Его «Метаморфозы» – собрание мифов, отражающее факт существования римской империи. Встречаем в «Метаморфозах» и древнее мистическое понимание природы как имеющей сверхъестественную составляющую, например, в представлении Эхо в виде нимфы, которая от несчастной любви к Нарциссу сохнет «и одни остались лишь голос да кости. Голос живет: говорят, что кости каменьями стали» (Публий Овидий Назон. Собр. соч. Т. II. СПб., 1994. С. 65). Образ самого Нарцисса интересен не только в части критики эгоизма, а и в том смысле, что художник любит образы, которые создает, и в этом немного Нарцисс. Знаменитый шекспировский сюжет «Ромео и Джульетты» тоже есть у Овидия в рассказе о Пираме и Фисбе. Пирам, договорившись встретиться ночью с Фисбой, увидев ее обагренную кровью накидку, думает, что ее растерзал лев, и вонзает в себя кинжал, что совершает над собой потом и увидевшая его мертвым Фисба. Любовь Циклопа к нимфе Галатее, рассказанная Овидием, напоминает сказку «Аленький цветочек».