– Федор Васильевич, вы где-нибудь учились? – спросила Женя.

– Два класса церковно-приходской школы... Но еще мальчиш­кой, в деревне случалось, посещали меня минуты дивной созерцатель­ности. Играем, бывало, в лапту, и вдруг меня словно палкой по башке врезали, стою с открытым ртом и смотрю вокруг в безмерном удивле­нии: "Откуда это все и зачем: деревья, солнце, цветы?.." С геологами ходил. По лицам вижу, подозреваете, что от них мудрости набрался и чужим умом живу. Верно, немало я у них перенял, но и понял все про них: главного они не знают и знать не хотят. По камешкам, да по сло­им стратиграфии читают они одну лишь страничку из необъятной кни­ги. Остальное от них сокрыто. Что всем движет? Почему живое легко становится мертвым, но не наоборот?– Федор Васильевич, а вы пробовали читать... – Женя подбирала слово, чтобы не обидеть хозяина. – Ну. скажем, гак, научно-популярную литературу?

Заходякин фыркнул с возмущением:

– Эти книжонки замусоривают голову скорее, чем проясняют су­щее. Настоящие проницатели природы – Аристотель. Лукреций, Ло­моносов, Менделеев, Вернадский. Их-то я и читаю. Выписываю из Москвы – почтой. Вон у меня вся полка уставлена Но с тем же Вернадским я пускаюсь в постоянный спор. Не могу читать, потому что оспариваю чуть ли не каждое слово. И убеждаюсь, что мыслить я могу ничуть не хуже, но маловато знаю... и все же, как полярное сия­ние, вспыхивает иногда в бессонные зимние ночи у меня понимание мира. Вот-вот, кажется мне, и главную тайну постигну: как свод физи­ческих законов, лежащих в основе мироздания, становится волей ми­рового духа. Потом же все куда-то исчезает, гаснет и не остается от тех озарений ничего, как от того же полярного сияния...

Заходякин помолчал. Глаза его блестели. Потом спросил: – А вы, молодые люди, как полагаете, что вас потянуло в Заполя­рье? Любознательность или жажда размять косточки и пощекотать нервы на карских порогах? у вас же – книги, кино, наука, спорт! Како­го ж вам еще рожна? Зачем вам Кара вживе? Не знаете вы, что мне от­ветить. А я вам о вас же скажу – это нравственный голод гонит вас от ваших научных занятий и от ваших умственных споров... Может быть, вы думаете, что нравственность сводится лишь к тому, чтобы не украсть и не убить? Ошибаетесь. Замыкаясь в суете и переставая ощущать свое место в мире, мы впадаем в самую низкую безнравственность. Вот и отправляетесь вы в дикие места путешествовать, чтоб восстановить утраченные связи со вселенским миром. и на Кару вас потянуло, чтобы хоть мало промыть вашу не по летам тускнеющую живопись!.. – углубляясь в свои размышления, Заходякин умолк лишь бормотал про себя: – Надо бы подумать над этим хорошенько. Как-то здесь конненталь глубоко зацепляется и за нравственность...

Через полгода мы получим от него прелюбопытнейшую теле­грамму.До этого мы еще успеем обменяться с ним посылками. Ему вы­шлем по его просьбе немецкую фотопленку для слайдов и полный на­бор химии для проявления. От него получим увесистый ящичек с ому­лем и гольцом к новогоднему празднику. а следом придет телеграмма:

"поздравляю новым годом незабываем встреча вашего туризма нашей беседы относительно коннентально-тектонической живописи в направлении нравственных похождений заходякин".

Я расхохочусь, прочтя это послание. Но Женя посмотрит на меня серьезно и скажет: "Напрасно ты, Санечка, так веселишься. Думаешь, он ненормальный? Вовсе нет. Даже после того, как ты его споил, у него оставались совершенно адекватные реакции... Дело здесь даже тра­гичнее, чем помешательство или мания. Он действительно родился фи­лософом, то есть мыслителем и очень глубоким. Таким создала его природа, а судьба не дала ни образования, ни возможности приложить недюжинный ум к полезной мыслительной работе. Очень это горько, а ты хохочешь... Да ты и сам такой же несчастный, мой милый, хотя способности твои совсем иного рода, чем у Федора Васильевича. При­рода создала тебя исследователем и творцом, а ты, плывя по течению, превратил себя в ремесленника и готов до скончания века "клепать поставки". Заходякин к своему дарованию относится честнее, чем ты.

– Это что же, мамочка еще до свадьбы начала лепить из тебя идеал? И она уже успела оценить твои таланты. Каким образом? Что она могла понимать в твоей раб о те?

– Понимала. Не в работе моей разбиралась, а меня понимала. Нам с нею очень нр а вилась одна сентенция из только что вышедшего фильма

"Девять дней одного года". Закадровый голос там вещает, мол, в физике мы не шибко разбираемся, но за понимание физиков как людей ручаемся. Помнишь эти слова? Так вот Женя смеялась: "Это про меня, Санечка!"

– Вы поженились в марте, в августе ты вышел на открытие уип-эффекта. Вот туш все и закрутилось у тебя. Значит, следующая глава будет об этом.

– Послушай, а не переставить ли нам первую главу сюда? По време­ ни она как раз следует за этой, карской.

– Ни в коем случае!.. Уж я-то как художница должна что-нибудь смыслить в ко м позиции, правда? Поверь, та глава на своем месте, пото­ му что уип-эффект – дело всей твоей жизни. Она как эпиграф, как запев. И ты ее написал, еще не собираясь писать м е муаров... Нет, нет, пусть останется там. где стоит. Мы просто попросим наших ч и тателей, если они когда-нибудь у нас будут, перечитать эту главу еще раз, прежде чем приняться за следующую, шестую. Я сейчас это сделала и скажу тебе: она читается с о всем по-новому.

Глава 6. ТРАМВАЙ НА ЧЕТВЕРЫХ

Золотая осень, скупое солнце предвечерья. Сквозные кроны лип и кленов над головой. И вороха, пласты сильно шуршащих, почти оглушающих при ходьбе по ним, листьев... Бежевый плащик с подвернутыми рукавами, кулачки, сунутые в карманы, черная гривка на вороте плаща. "Женечка!" – произнес негромко в оглушающем шелесте шагов. Обернулась и, словно нежданной встрече обрадовалась, так просияли глаза. И шагнула навстречу, выхватывая руки из карманов... 63-й, середина октября, первая неделя жизни в собственной нашей комнате-трамвае.

После возвращения из Коктебеля мы из "шалаша" снова попали в полное бездомье. В первые же дни я отважился, другого уже просто не оставалось, и записался на прием к Бердышеву. Тридцатипятилетний директор Синявинского НИИ был высок ростом, спортивен, энергичен, честолюбив. Ничем его судьба не обделила. Удачей – тоже. И сто– : ял перед ним инженер того же НИИ Величко двадцати шести лет, тоже не из хлипких, но сильно невезучий по части крыши над головой. И стоял он весь тот недолгий их разговор, потому что Бердышев не предложил ему присесть, хотя стул стоял рядом, в шаге от посетителя. Может быть, директор хотел поскорее разделаться с неприятным, из-за неразрешимости, вопросом инженера Величко. Мина досады застыла на лице Владислава Петровича.

– Какую там комнату, – сказал он. не поднимая взгляда от бу­маг. – Вы понимаете, что кадровые работники ждут у нас жилье с мо­мента возвращения из эвакуации? То есть двадцать лет... Потерпите, товарищ э-э-э... – полистал список приема – ... Величко, несколько лет. Ведь теперь мы много строим.И вдруг выражение лица директора резко изменилось:

– Постойте-ка, вы Величко?.. Так это вы заместитель главного конструктора по прибору "Эллинг"? И вы посмели ко мне явиться с этой просьбой при всем том, что творится с вашим прибором?

Бердышев побагровел, набычился, нашарил не глядя стакан с ос­тывшим чаем... Освоение "Эллинга" в цехе экспериментального заво­да при НИИ шло на самом деле из рук вон плохо. В том не было моей прямой вины, документацию на завод я всю передал без задоринки еще год назад. Как при передаче грудничка из материнских рук в детские ясли, прибор еще просто не "акклиматизировался" у новых своих семи нянек. Но неписанный кодекс Синявинского НИИ определял пожиз­ненную ответственность разработчика за свое детище, в чьих бы руках оно ни находилось. Бердышев имел все основания на меня озлиться. Выпуск необходимого количества приборов "Эллинг" срывался. Раз­работчики важных оборонных и космических систем буквально через правительство давили на Бердышева, а порой и самым наглым обра­зом прикрывали собственные срывы и недоработки отсутствием дефи­цитных "Эллингов". Тогда Бердышеву доставалось особенно крепко... За время, пока я болел и отдыхал в Крыму, цех так и не выпустил ни единого прибора, а поставки из лаборатории тоже оказались не вы­полнены. Стаднюк теперь исходил сарказмом в мой адрес и каждый день гонял меня в цех для помощи, но сделать там что-либо посредст­вом таких "кавалерийских атак" было немыслимо.Директор отставил стакан. Он уже совладал со своим гневом, но его взгляд из-под бровей не сулил инженеру Величку никакой малины.