– Вот здесь можно подняться к Чертову Пальцу, – сообщила Панка. – Но мы наверх с вами не пойдем, я маме страшную клятву давала. На этом Карадаге уже столько народу поубивалось. Особенно, когда сверху в бухты спускаться пробуют. Теряют тропу, попадают на сыпучку, а потом летят с обрыва на скалы – у-ух!

– А что за следующим мысом, Панка?

– Там Вторая Сердоликовая. Потом Бухта-Барахта, а потом – ой, не помню! – наверное, потом будет долго-долго Стена Лагорио, а за ней Бухта Разбойников. Я все это только один разик с катера видела и не запомнила. А вот у нас в прошлом году жил один такой Вадим из Харькова, так он где прошел, а где проплыл вдоль всего Карадага аж до Биостанции. У него были ласты и надувной матрац и такой теплый резиновый костюм, чтобы не закоченеть в воде.

Мы искупались и принялись копаться в гальке. Вдруг Женя ахнула, я глянул на ее руку, страшась увидеть кровь, а увидел на ее ладони желтовато-розовую галечку величиной с голубиное яйцо.

– Сердолик, сердолик! – радостно завопила Панка. – Тетя Женя, вы очень хороший человек, потому что Сердоличка отдает первую находку всегда самому лучшему.

Панка взяла камешек, окунула его в воду и показала нам против солнца. Сердолик засветился ясным живым огнем, и у меня возникло чувство, будто такой огонь уже коснулся однажды моей души совсем недавно. Что это было? Ах, да! – эта чудесная картинка в горячих тонах на черном листе у бородатого художника... Солнце заполняло бухту зноем, заставляя еще и еще купаться. Вода небывало прозрачная у берега, на глубине была такой же прозрачной, но радостно голубой. Панка учила нас нырять с открытыми глазами. Она плавала, как дельфиненок, и мы не могли с нею потягаться. Обессиленные игрой в салочки, мы буквально выползали на берег, как наши давние кистеперые прародители. И все время от морского простора, синевшего в устье бухты и от голубовато-серых скал исходило дыхание какой-то отчужденной иронической силы. Душа страшилась принять до конца эту красоту и сжиться с нею... Такое же отчуждение исходило и от очень красивой в то утро Жени. Ничем она этого не подчеркивала, но вроде бы вполне обходилось без меня, отвечая на мои вопросы спокойно и односложно. Убрала руку, когда я, лежа животом на гальке, потянулся к ее руке. "Что за глупости при ребенке?" – сказал мне ее холодноватый взгляд....А ребенок-то был с нами весь день и весь вечер. Вернувшись в поселок мы втроем ходили покупать на рынке дыню. Потом торжественно ее поедали. Потом Женя из обношенных Панкиных штанов сшила ей отличные шорти'ки. Подстригла и вымыла девчонке волосы. Мы остались наедине только в полночь. Женя лежала в постели ничком, полуобняв подушку. Я погасил свет и, прилегши к ней, прильнул щекой к ее плечу.

– Ложись и спи, Саша, – сказала Женя негромко. – И не приходи, пока я тебя сама не позову, что-то во мне вчера сломалось. Все серьезнее, чем ты думаешь.

Панка еще дня три опекала нас. Мы посетили с нею Тихую Бухту, ходили в горы к Чертову Пальцу, собирали кизил в роще у подножия горы Сур-Коя. И все эти дни присутствие Панки создавало иллюзию семьи, скрепленной лишь ребенком, которому родители изо всех сил стараются не показать разлада. То, что ребенок был чужой, будто бы на прокат для этого взятый, делало иллюзию совершенно убийствен­ ной. Похоже, скоро мы надоели девчонке, и она решила, что называется, сбыть нас с рук.

– Хотите, я вас еще на раскоп к археологам отведу?– спросила она с хитрецой в голосе, привычно садясь на Женину койку. – Там они гору черепков накопали и говорят, что тем черепкам уже три тысячи лет. Не могу я этому поверить, на черепках же ничего не написано. А еще там живут художники, такие картинки мазюкают, что и я бы смогла не хуже.

– Ну, Панка ты и чудо! – восхитилась Женя. – Где же ты их нашла, этих археологов?

– Да здесь вот они рядом с нашим двором. Пойдемте.Панка решительно полезла под проволочную ограду. Мы последовали за ней. Человек в очках и с седым ежиком кивнул на наше при­ветствие и строго спросил:

– Что вам угодно, Прасковья Ивановна?

Борис Андреевич, – затараторила Панка, – вот Евгения Максимовна ученый редактор из Москвы. Покажите ей ваши черепки. Она точно вам скажет, сколько им лет.

Я охотно побеседую с ученым редактором. Только скажите по совести, Прасковья Ивановна, не вы ли на прошлой неделе бегали с подругами по раскопу в наше отсутствие? Тасе, знаете ли, потом пришлось целый день мести.

– Это Людка, – не сморгнув отвечала Панка. – Ух и задам же я ей сейчас, будет знать, как бегать, когда другие просто ходят спокойно по краю.

Под этим предлогом Панка удалилась, оставив нас археологам... Мы заглянули в раскоп и увидели тщательно расчищенную площадку, из которой, обнося древнюю "жилплощадь", выступала каменная кладка "елочкой". В углу хижины был врыт глиняный сосуд – пифос, от него уцелела только нижняя часть. Тянулся за пределы хижины канализационный желобок, выложенный из камня-плитняка. Темным пятном выделялся круг от горевшего когда-то очага. Там лежали теперь инструменты археологов – обыкновенный просяной веник, жесткая капроновая щетка с ручкой, совок и решето. В стороне от раскопа под дощатым навесом стоял стол, на котором разложены были находки. Стоял склеенный цементом пифос такой величины, что мог бы запросто вместить Панку. Рядом с основным раскопом двое парней снимали лопатами верхний слой почвы. У одного левое плечо было изуродовано глубоким шрамом. Он обернулся, и я узнал бородатого художника.

– Снимите еще на штык, мужики, – сказал им Борис Андреевич, -и дальше работать только с решетом и обметкой. Слышите, Тася?

– А можно и нам у вас поработать? – спросила Женя.

– Штатным расписанием у нас должность ученого редактора не предусмотрена, – сдержанно улыбнулся Борис Андреевич. – Вот эти ребята свободные художники. Вся их свобода заключается в том, что им некуда себя девать. Вот я и скупаю почти за бесценок их свободное время.

– Мы не за деньги, Борис Андреевич! – покраснела Женя. – Просто хочется прикоснуться к этой древности...Каждый день после утренней гимнастики и завтрака мы приходили на раскоп и вместе с археологами и художниками копались там в нарастающем зное. Иной раз просеивание приносило Жене и очка-стенькой аспирантке Тасе находку. Однажды Женя, работая щеткой, выявила в земле ожерелье из халцедоновых галечек, терпеливо и неровно просверленных древним ювелиром. Борис Андреевич коротко описал находку в своей "амбарной книге" и отдал ожерелье Жене. Она нанизала камешки на тонкую леску и уже не снимала до самого отъезда. Ожерелье на загорелой Жениной шее заставляло думать о неведомой моднице, жившей здесь немыслимо давно. Но никак иначе, как в Женином образе, воображение не рисовало ту киммерийку, и от этого сама Женя устрашающе отодвигалась на три тысячи лет назад... К полудню, осатанев от жары и пыли, мы всей гурьбой скатывались к морю. Потом в тени навеса за препараторским столом листали папки с рисунками наших новых знакомых. Легко и радостно узнавались Ха-мелион и Сур-Коя, и Лягушатники, и прочие коктебельские святыни. Поражал однако же колорит. Кроме Лешиного пейзажа в огненной тональности, здесь были и зелено-хвойные, и жемчужные, и еще Бог весть, в какой тональности выполненные картинки. Леша сказал, видя Женино недоумение:

Никакими красками никогда не передашь истинный природный колорит. Любой красочный материал – условность. Вот я и стараюсь схватывать и передавать не сами тона, а только их отношения. А во­обще-то не судите строго, Женечка, мы ведь с Серегой скульпторы-прикладники. Рисунок и живопись для нас – только подспорье. Вот этот, к примеру, хвойный пейзажик я непременно перенесу на вазу или тарелку.

"Вы примечали, какие они, художники, богатыри печали? И как оно, художество, похоже на мычание?" – сказала с улыбкой Женя.

Как точно! – хохотнул художник. – Чьи это стихи? Ваши? – и задержал на Жене восхищенный взгляд.

В тот год Хрущев громил искусство. Леша и Сергей переживали лихие времена. Обвиненные в формализме и прочих смертных грехах, они лишились заказов. Начатую ими мозаику в фойе одного дворца культуры в Подмосковье срубили отбойными молотками. Борис Андреевич фактически подкармливал их, как птиц в студеную зиму. Здесь же у него на раскопе они и жили в сине-желтой польской палатке.Он привез откуда-то из-под Судака обнаруженные строителями каменные погребальные "ящики" кеми-обинской культуры. С помощью автокрана мы установили их близ печки, в которой Сергей обжи­гал керамику. Грустно было смотреть на маленький каменный гробик кеми-обинского ребенка. На него никто никогда не садился... Женя с Панкой иногда клали букетик полевых цветов... По вечерам мы приносили с турбазы трехлитровый чайник сухого вина. Пили, сидя на кеми-обинских "ящиках". Горечь разлада у меня смягчалась, хотелось читать горячие и мудрые стихи, которых я не знал, и потому, потягивая вино, большей частью молчал, слушая других. В печке бушевал огонь, там обжигалось очередное Серегино творение. Посиделки эти назывались "запечная компания". Хорошо было просто молчать, глядя на пламя. Но Леша брал гитару. Песен они с Сергеем знали множество. "Воскреси ты луну золотую над жнивьем некрещеной Руси, половчанку, жену молодую, постарайся, мой друг, воскреси! Эх, кочевники-археологи, из веков глядит темнота. Архи-гении, архиолухи, что ж копаете да не там?" Часами яростно спорили об истории и об искусстве, единственно побеждающем время и смерть.И так получалось всегда, что в тех спорах Женя и Леша объединялись против меня и Таси. А еще Женя и Леша могли часами говорить о Москве. Леша, оказывается, родился и вырос на Пречистенке в пяти шагах от Староконюшенного переулка. Я вдруг обнаружил, что он в присутствии Жени чуточку теряется. Уж очень заметно было, каким робким становится взгляд сорокалетнего бородатого мужика, бросаемый на Женю при встрече или разговоре. Женя с ним всегда была ровна и серьезна, даже сурова, как, впрочем, и со мною. Теперь вместо Панки "запечная компания" объединяла и разъединяла нас с Женей, почти не давая возможности остаться с глазу на глаз.Как раз в те дни разбился на Карадаге Женин одноклассник Вася Тужиков, оставив на белом свете жену и дочку. Мы с Женей возвращались с поминок при свете тревожно красной ущербной луны. Впервые за это время Женя прикоснулась ко мне, взяв под руку. Я и смел и не смел видеть в этом добрый знак. У калитки она отстранилась и пошла впереди. Я взял ее плечи, и она застыла со сведенными лопатками. Потом повернулась ко мне.