Петька смотрит на них с верхней полки с уважением, первый раз он видит этнографов.

- Вы, так сказать, собираете ценности материальные, а мы духовные. Вот вам дамочка! Тут деревни пустые стоят, а в них, знаете ли, пропадает всякая утварь, или, к примеру, иконы… Доски мы их называем, а это сейчас в большом ходу…

- Видал! Видал… - недобрым смехом засмеялся ещё один игрок, по виду тоже охотник. - А потом “рус ляпти, рус балалайка…” Скалки, прялки…

- Именно, именно… - смеется очкарик. - Не пропадать же этому в мёртвых деревнях… “Светила в окна тусклого вагона…”

- А в раньшее время церковных воров знаешь как убивали? - интересуется тот, с недобрым смехом. И тоже запевает про двурогую луну.

- Так дикие люди были! Опьянённые дурманом религии, они видели в иконах так называемые святыни, а не произведения искусства… А мы возвращаем народу утраченное достояние.

- И сколько же такое достояние дает, если, скажем, милиция застукает? - интересуется охотник.

“Что это он? - думает Петька. - При чём тут этнография и милиция?”

- “Светила в окна тусклого вагона…” - поёт очкастый. - Меньше, меньше, чем за охоту без лицензий. Да ещё в заповеднике.

- Не заповедник здесь… Не заповедник, - говорит охотник. - Вот вам раз! Два! Три! И… погоны! - И он довольно начинает подпевать про окна тусклого вагона.

“Что это они поют неправильно, - думает сквозь дремоту Петька, не “тусклого вагона”, а “окна тусклые вагона”, а тусклых вагонов не бывает, это окна тусклые…”

Трясётся вагон на стыках, гудит разговорами. В каждой секции своё. Ребёнок плачет, гармошка играет… Но разговоры всё больше про деревню да про места, мимо которых мчится поезд.

- То, что сейчас деньги вкладывают в Нечерноземье, это не только экономика… - говорит кто-то в соседнем купе. - Это наш национальный, патриотический долг, нужно воскресить исторический центр России…

- Болото не стоит! Оно наступает! Мы сейчас осушаем те земли, которые полвека назад обрабатывались… А озёр сколько болотом затянуло… - толкуют в проходе.

- И… милай, - встревает, суди по голосу, старуха, - я девчонкой была - всё озёры да озёры кругом, а теперя болотина онна…

- От болот реки образуются, - говорит ещё кто-то. - Болота осушите - рек не станет.

- Не заповедник тут, но заповедник… - говорит под Петькиной полкой охотник. - Это тут егерь есть один - Антипа Пророков, так он норовит все леса в заповедник превратить.

- Знаем, - подтверждает очкастый, - чокнутый он. Сумасшедший.

- Точно, - говорит охотник. - Меня в упор стрелял. Я кричу: “Что ты делаешь? Убьёшь - тебя в тюрьму посадят!” А он смеётся. “Не твоя, - говорит, - забота! Были бы у лосей ружья, я бы не стрелял”. И в шапку мне пулей! Пулей! Ненормальный.

- Да, - тяжело вздыхает другой охотник. - С ним общего языка не найдёшь. А вот, к примеру, сколько икона может стоить?

- По-разному, - отвечает очкарик. - Смотря кто берёт.

“А разве иконы продают?” - сквозь сон думает Петька. И ему припоминается Николай Александрович. Как тот изменился в лице, когда Петька спросил: “Сколько это стоит?”. Словно он про что-то стыдное спросил. И как восторгался реставратор: “Какие краски! Контур плавный! Рисунок…”

- Тут зверьё само на выстрел идёт, - говорит тот, с героическим подбородком, в свитере. - На прошлой неделе взяли лосиху. Рюкзака два мяса, шкуру сверху повесили. Только идти собрался, а за мной лосёнок сзади, здоровый уже, а совсем дурак, так до грузовика и шёл. За шкурой! Дурак!

- Это их Антипа избаловал! Он их солью да сеном всю зиму прикармливал. Они человека не боятся.

- Да нет! Это он за шкурой шёл! До самого грузовика. Так что мясо теперь за охотником само ходит…

Это последнее, что слышит засыпающий Петька. Ему снится индеец в полном боевом уборе. Зверобой и Чингачгук, друг индейцев, в исполнении югославского артиста Гойко Митича. И он, сам Петька, скачет куда-то на мустанге по прериям.

- Доски нынче в ходу! - говорит Чингачгук, а Зверобой добавляет:

- Теперь мясо за охотником само ходит… Только вот егерь сумасшедший всю музыку портит.

Глава шестая

ЗДРАВСТВУЙТЕ И ВЫ!

Ещё вечером решил Петька подружиться с героическими охотниками и с этнографами. А может, и попроситься с ними на охоту. Всё лучше, чем ехать в какую-то деревню о пяти дворах, к какой-то Клаве. Но утром он, как водилось в его обычаях, проспал и проснулся оттого, что его трясли.

- Мальчик, - орала над его ухом проводница, - что ты разлёгся! Твоя станция!

Петька с грохотом повалился с полки, роняя лыжи, которые всё время норовили стать поперёк прохода, побежал к выходу. Метнул в вагонную дверь рюкзак и, как десантник, ринулся за ним. Его ослепил радостный блеск синего неба, снега, солнца. Он даже ошалел немного…

“Где же я найду эту Клаву, которая должна меня встречать?” Петька огляделся. Далеко-далеко у станции он увидел сани и лошадь. В санях стоял дед и наяривал на гармошке. Поскольку никого у станции, кроме этого деда, не было, Столбов пошёл к нему.

Тепловоз зафырчал. Поезд уехал, и в наступившей тишине особенно весело заливалась гармошка. Невольно все вокруг шагали в такт плясовой, которую выделывал дед. Старик с гармошкой” был похож на деда-мороза из мультика. Шуба до пят, из-под воротника задорным клином торчит бородёнка. А тут ещё принялся он выкрикивать частушки, да такие разудалые, что лошадь только вздрагивала и трясла перевитой лептами гривой.

- Я извиняюся! - закричал старик. - Не вы ли, я извиняюся, Столбов Пётра?

- Я! А вас за мною Клава прислала?

- Клаве меня прислать никак невозможно, - ответил старик, - потому как я Клава и есть! Клавдий меня называют - в честь римского императора!

Из-за угла вывернулась девчонка в пуховом платке крест-накрест и в оранжевом полушубке.

- Катюша! Вот он! Она, вишь ты, стесняется, что я на гармошке исполняю, - пояснил дед, укладывая Петькины вещи. “Вы, - говорит, - дедуня, меня на всю станцию позорите”. А я так понимаю: гостя с музыкой надо встречать. А? Ну, поручкайтесь! Чего вы так стоите?

- Здрасти. Пётр!

- Здравствуйте и вы! Катерина, - нараспев сказала девчонка, покраснела и стала совсем похожа на апельсин.

- Катерина Николаевна Стамикова - приставлена ко мне по тимуровской линии, - объяснил дед. - Как пенсионеру и инвалиду войны воспомоществование оказывать. Вот. А сюда её старуха моя отрядила, чтобы я в буфете себе лишнее не позволил. Для досмотру за мной. Потому как ежели напьёшься, можно замёрзнуть в дороге: ехать-то двадцать пять вёрст!

Дед тараторил, мотался вокруг лошади, оправлял сбрую. У Петьки от него в глазах рябило.

- Что ж! - сказал вдруг дед. - Похож на отца! Похож и похож! Хорошай ты мой! - Он вдруг всхлипнул и прижал Петьку к себе. - Вспомнили старика. Робёнка свово прислали… А сами-то что? Ай при деле? Ну-ну-ну… А то вон идут с ружжами! А с ружжами я возить не любитель! Счас проситься станут… Погоняй!

Петька оглянулся. К ним, действительно, торопились вчерашние его попутчики. Петька узнал и очкастого и хрипатого.

- Эй, маэстро! - кричали они. - Погоди!

- Кричат? - подмигнул дед Петьке. - А я не слышу. Я на инструменте исполняю! - И он развернул гармошку во всю ширину расписных розовых мехов.

Гармошка рявкнула, зазвенела бубенцами лошадёнка, дёрнула. И поплыли мимо кирпичные сараи станции, избы, закрытые ларьки на привокзальной площади. И потом пошёл лес - румяные сосны, тёмные с фиолетовым отливом ели, голубые и розовые сугробы. Лошадёнка весело бумкала копытами по накатанной дороге, девчонка покрикивала на неё, скрипели сани.

- А вот, скажем, в автобусе на гармошке играть не дозволяется. Да и не сыграешь - мотор гудит. И на катере не сыграешь, опять же мотор заглушает. А вот на весельной лодке можно! Но для лодки нужнее гитара, потому в лодке плавность - там тихая музыка нужна, чтобы природу не пугать, рассуждал дед. - Ах! - закричал он вдруг так, что Катя оглянулась. - Голова я садовая! Ребёнок совсем окоченел, а я на гармошке исполняю! Я же тулуп тебе припас. Натягивай! А то ты в синтетике этой вовсе окочуришься.