Макс Жакоб и Жан Кокто.

Мари Лорансен.

Его античный профиль, его голова, по словам писательницы Гертруды Стайн, «как у императора позднего Рима», притягивали художников. Поэта сравнивали то с Цезарем, то с Вергилием.

Романские корни определили его внешность и южную живость характера; славянские — гордость и открытость. К тому же почти всю жизнь он прожил французом без гражданства, которое с большим трудом смог получить всего за два года до смерти. Достаточно взрывчатая генетическая смесь, умноженная на повседневные обстоятельства, располагавшие к жесткости и обидчивости, — из всего этого мог получиться сложный и трудный характер.

Так — сложно и трудно — его и воспринимали: впечатлительный, наивный, немного суеверный; сангвиник, тиран, самодур; внутренне чистый, простой, легко сходящийся с людьми; блестящий и остроумный собеседник, постоянно готовый к шутке; певец меланхолии, поэтике которого вовсе не присуща радость… Польская писательница Юлия Хартвиг, автор превосходной книги об Аполлинере, свела воедино это удивительное разнообразие его психологических портретов: «Масштабы поэтического Гаргантюа, с трудом приспособляющегося к человеческим критериям». А чешский поэт Витезслав Незвал, один из самых последовательных проповедников Аполлинера, говорил о нем как о лирике, в стихах которого «темный язык меланхолии сплетен с розовым языком сладости и волшебства, веселости и шуток».

В годы, когда Аполлинер только начинал сочинять, в далекой России, притягательной для славянской частички его души, первооткрыватель французских символистов Валерий Брюсов писал о другом поэтическом гении, о Поле Верлене, как о «человеке двойственном», в котором уживались одновременно «ангельское» и «свинское». В какой-то степени таким же двойственным был и Аполлинер, всю жизнь метавшийся между любовью и игрой, соединяющий с традицией высокого лиризма страсть к низкой мистике, подкрепленную его изощренными познаниями в культуре Средневековья. Можно сказать, что и лирику, и прозу Аполлинера питали два источника: поиск любви и жажда мистификации. Это свойство его натуры так сильно вошло в сознание современников и обросло такими легендами, что даже солидные энциклопедические словари сопровождали имя поэта пометой «mystificateur».

Оба этих стремления — к любви и к игре — Аполлинер, очевидно, унаследовал от матери, Анжелики Костровицкой, женщины азартной и в чувствах, и в быту. В 60-х годах судьба забросила ее из Польши в Италию, — когда родился Гийом, Анжелике было двадцать два года, и уже несколько лет как она была «похищена» итальянским офицером Франческо дʼЭспермоном.

Мистификации преследовали Аполлинера со дня рождения: через пять дней после этого знаменательного события, которое произошло 26 августа 1880 года, он был зарегистрирован в римской мэрии под фамилией Дульчини — как ребенок от неназвавшихся родителей. Через два года та же судьба постигла его брата Альбера, который при рождении был записан под фамилией Зевини и чьи родители также были «не установлены». В дальнейшем это дало Аполлинеру повод пестовать и поддерживать самые фантастические россказни о своем происхождении — вплоть до того, что его предками были то ли Наполеон, то ли папа римский.

Таинственное происхождение бросило отсвет на всю жизнь поэта. Пока юный Вильгельм Костровицкий ходит в школу — сначала в коллеж в Монако и в Каннах, а затем в лицей в Ницце, — его мать играет в казино и приобретает репутацию «красивой авантюристки». И когда в Ницце семнадцатилетний начинающий поэт и его товарищ по лицею Анж Туссен-Люка приступают к изданию рукописного журнала, сразу же приходится думать о первой мистификации — о псевдониме. Как сообщает друг и биограф поэта Андре Бийи, в журнале публиковались стихи, статьи на политические темы и «театральная болтовня». При этом Вильгельм подписывал свои произведения именем Гийом Макабр (Гийом Мрачный), а Анж — Жеан Лок (Жеан Нищий).

В дальнейшем Аполлинер не раз прибегал к литературным мистификациям, псевдонимам — чего стоит одна история 1909 года, когда стали появляться статьи и стихи некоей Луизы Лаланн, сразу же привлекшие внимание читателей незаурядностью суждений о современной женской литературе и большим лирическим даром. Этот розыгрыш, устроенный Аполлинером, почти год будоражил публику, пока не наскучил самому мистификатору.

Карнавальность жизни и поэзии переплелись, чтобы уже никогда не оставлять поэта.

Первая поэтическая любовь и первая серьезная авантюра поджидали Аполлинера летом 1899 года, когда мать отправила его с братом в пансионат бельгийского городка Ставло, на каникулы. Здесь родился и первый серьезный поэтический цикл юного Аполлинера — «Ставло».

Именно в таком виде — как цикл стихов — он будет напечатан только через полвека, в сборнике «Меланхолический страж» (его переводят также как «Печальный часовой», 1952). Стихи, перевязанные ленточкой, сохранит юная и прелестная в те годы валлонка Марей — Мария Дюбуа, дочка владельца ресторанчика с Винавской площади в Ставло. Стихи эти были написаны в основном за три летних месяца, но, возможно, первое бурное увлечение отразилось и в других ранних произведениях поэта, заставляя его возвращаться к образу Марей и впоследствии. Собственно, уже в цикле «Ставло» Аполлинер становится изысканным любовным лириком — сладострастным и ранимым певцом неразделенной любви; эти стихи пронизаны легкой эротикой, слегка закамуфлированной туманными аллюзиями.

Любовь к Марей прервалась осенью, когда Анжелика Костровицкая, в очередной раз стесненная в средствах, повелела братьям тайком ускользнуть из пансионата, не расплатившись с хозяином. Братья бегут из Ставло — и побег надолго останется в памяти Гийома, как и последовавшее за тем судебное разбирательство, впрочем, ничем не кончившееся. Эта история, подобная многим, в которых чувствовалась рука властной и взбалмошной Анжелики, позволила позднее композитору Франсису Пуленку, хорошо знавшему поэта, произнести сакраментальную фразу: «Аполлинер провел свои первые пятнадцать лет у фривольных юбок деспотичной мамаши». На самом деле «пятнадцать лет» растянулись на всю жизнь Аполлинера: Анжелика Костровицкая умерла спустя четыре месяца после кончины ее старшего сына; с годами ее ревность и капризы приобретали все более гротесковый характер.

Достаточно двусмысленное и анекдотичное пребывание юного Аполлинера в Ставло не помешало впоследствии его поклонникам именно здесь, в бельгийских Арденнах, открыть ему первый памятник (23 июня 1935 года), а в 1954 году — единственный по сей день музей Аполлинера. Учитывая историческую перспективу, это справедливо: фольклор Арденн питал Аполлинера, как позже его собственная поэзия стала питать арденнских поэтов; и в стихах его, и в прозе постоянно слышатся отголоски этого яркого юношеского впечатления. Можно повторить вслед за исследователями творчества Аполлинера — Арденны во многом сформировали поэтический климат в его творчестве.

Давно замечено, что притягательная парадоксальность юности заключена в ее счетах со временем. Прошло несколько месяцев, а у Аполлинера — уже пытающегося сотрудничать в литературных журналах — очередное увлечение: шестнадцатилетняя Линда Молина да Сильва, младшая сестра его нового друга Фердинанда.

Темноволосой Линде, томной и тихой красавице, немного шепелявой, что, очевидно, придает удивительное очарование ее голосу, Аполлинер посвящает особый цикл лирических стихов — особый, во-первых, потому, что каждое стихотворение написано на обороте почтовой открытки, и открытки эти с апреля по июнь регулярно посылались на юг, где все семейство Молина да Сильва проводило весну и лето 1901 года; особый и потому, что все эти «любовные диктовки» — не что иное, как проба сил молодого Аполлинера. Будущий реформатор стиха, одержимый поисками новой гармонии, обязан был пройти школу и понять, что он может быть профессионалом, что ему доступна любая, даже самая изощренная поэтическая форма. Так возникают мадригал и акростих, «хвостатый сонет» и триолет, терцины и элегия.