— Вам кого?
— Вас! Бубякин я, по делу… Неужели не узнаете?! Я так сразу…
Наталья Тихоновна жестом пригласила незнакомца пройти. Комья талого снега расползлись по линолеуму.
— Значит, вы ко мне? — спросила она. Что-то смутно-знакомое было в лице этого странного человека. Но при каких обстоятельствах они могли встречаться? Приходится иметь дело с десятками, сотнями людей.
Она задумалась: пригласить его в комнату, которая служила чем-то вроде гостиной, — значит, испортить только что натертый паркет. Предложить ему разуться и надеть шлепанцы — не совсем удобно. Может быть, у него пустяковое дело. Возможно, водопроводчик, или контролер, или как их там…
— Раздевайтесь.
Он послушно снял мокрый полушубок и повесил на дужку вешалки. Она провела его на кухню.
— Присаживайтесь. Слушаю вас.
Он был явно чем-то смущен. Протянул неопределенно:
— Ну и погодка!
Потом решительно произнес:
— А я прямо с вокзала и к вам. Чемоданишко в камере хранения оставил. Бубякин я. Из Сибири. Семь тысяч верст отмахал. Вот такая оказия вышла. Всю жизнь вас разыскивал. Все отвечали: «Не проживает». А потом бросил разыскивать. На строительство дороги устроился. Склад ВВ охранял. А когда рассчитали вчистую и на пенсию послали по случаю контузии, опять принялся за розыски. Вот нашел! Сел на поезд — и покатил. Все равно делать нечего. Жена по случаю моей контузии ушла от меня. Я, знаете, неудачно упал тогда с маяка. Ну, еще во время войны, после того как мы с Николаем Андреевичем склад взорвали. Голову, должно быть, я повредил о камни. Притворялся здоровым. Не хотелось быть бесполезным…
Острый мороз пробежал по коже Натальи Тихоновны. Она начинала догадываться. Ее била лихорадка.
— Вы Бубякин? Матрос Бубякин?!
Он усмехнулся.
— Был матрос. А теперь — кто я теперь?.. Николай Андреевич перед смертью просил… Вот… передай, говорит, Наташе, вам то есть, колечко. Так и умер на маяке. Я его в море… Жаль, камня не было, чтобы привязать к ногам…
И он протянул Наталье Тихоновне знакомое бронзовое кольцо.
Она ощутила, как кровь хлынула к лицу. Мучительный стыд — вот что она испытывала сейчас. «Пожалела паркетный пол…» И вновь пахнуло пороховой гарью. Лицо Бубякина болезненно дергалось. По-видимому, он очень волновался, и это давало себя знать. Тот, кто последним видел Дягилева… Ей захотелось заплакать. Но она умела владеть собой, сказала спокойно:
— Спасибо. Но вам лучше было бы не тащиться в такую даль. Могли бы написать… Ради какого-то колечка… Ведь все это условности… Может быть, хотите чаю? Коньяк…
Он стукнул кулаком по столу. Лицо перекосилось, в глазах появился безумный блеск.
— Какое-то колечко, говорите вы?! А мне начхать на вас и на ваш коньяк. Я выполняю приказ своего командира. Понятно вам? — И он рванул ворот рубахи. Показался кусок полосатой тельняшки.
— Но ведь Дягилев давно умер, пыталась она успокоить его. — Вы неправильно меня поняли. Просто не следовало тратиться на дорогу и причинять себе неудобства. Можно было бы по почте… Жалея вас…
— А вы меня не жалейте! И он разрыдался, уронив голову на стол. — Вы меня не жалейте, лучше себя пожалейте…
Поднялся, выпрямился, сказал глухо, спокойно:
— Это для вас он умер. А для меня он — живой. Всегда живой… И даже после смерти.
И, больше не проронив ни слова, направился к вешалке, схватил шапку, полушубок и вышел.
Наталья Тихоновна хотела кинуться за ним вслед, но дорогу преградил Геннадий Гаврилович:
— Что здесь происходит?
— Нужно задержать этого человека…
— Он украл что-нибудь?
— Идиот!
— А зачем идиотов пускать в квартиру? То-то я слышал выкрики и вой…
— Ты идиот, а не он…
Не набросив даже пальто, она выбежала на улицу. Но Бубякина и след простыл.
Она обзвонила все гостиницы, побывала на вокзале. Бубякин словно в воду канул. Вернулась к утру, разбитая, вся в слезах.
Геннадий Гаврилович спросонья ворчал:
— Все помешались… Чего добивался от тебя этот жулик? Может, за «лунным камнем» приходил?..
Не удалось напасть на след Бубякина и позже. Посылала запросы — и все безрезультатно. Нервное состояние сказалось — в конце концов Наталья Тихоновна слегла. В бреду мерещился высокий маяк, выше Эйфелевой башни, окровавленный Дягилев, Бубякин с перекошенным лицом, бросающийся вниз головой в кипучие волны.
Она была еще очень слаба, когда Геннадий Гаврилович объявил, что уезжает в Крымскую обсерваторию собирать дополнительный материал для своей докторской диссертации.
— Время не ждет! Боюсь, как бы Трескунов не вышел в дамки раньше меня. Одним словом, личное соревнование. Очень хочется щелкнуть его по носу. Последний налет на обсерваторию — и мы в докторах! Выздоравливай, старушка. Надумаешь — приезжай в Крым погреться у большого радиотелескопа. Все никак не могу привыкнуть к ленинградскому климату.
Он знал, что она обойдется и без него, как привыкла обходиться, и она не стала удерживать. Ей нужен был нравственный покой, а Геннадий Гаврилович всегда был в каком-то мелком копошении, в интригах, в непонятной озлобленности против всех и всего. К защите докторской диссертации готовился вот уже много лет. Каждый год поздней осенью или же ранней весной выезжал на юг «для сбора данных» и возвращался в Ленинград на короткое время. Его комета давным-давно улетела в мировое пространство, а он все цеплялся в своих статьях за ее золотой хвост, даже в диссертации нашел ей место, напоминая о своих давних заслугах перед наукой. Когда она его высмеивала, давая понять, что визиты на юг имеют причины, далекие от науки, он добродушно огрызался:
— Ну ладно, сцепились по пустякам. Пойми ты, не могу я больше откладывать защиту диссертации. Это цель моей жизни, все. Не для себя же стараюсь, черт возьми! Маленькая, но семья… Мне за пятьдесят, а я все в кандидатах болтаюсь. Даже неловко перед другими. Должен же быть здравый смысл. Я вжился в материал. Кометы и астероиды моя область. Должен же кто-то этим заниматься!
При современном развитии космонавтики каждая работа на подобную тему представляет огромную ценность. Я занимаюсь происхождением комет и изучаю распределение пыли в окрестностях звезды. Это очень важно!
Любви давно не было, и оба это знали. Обычно оба избегали ссор, а когда ссора все-таки вспыхивала, Геннадий Гаврилович первый шел на уступки.
Сейчас она была рада, что он уехал. Обессиленная и обезволенная, лежала одна в большой молчаливой квартире. Вот так бы тихо умереть с тупым ощущением, что ты никому не нужна. Жизнь, в общем-то, проиграна, а то светлое, что в ней случалось, — лишь для себя, в тайниках сердца. Никому ничего не докажешь, никто ничего не поймет да и не захочет понять. Если бы жив был Николай…
Он всегда представлялся ей чем-то похожим на писателя Фурманова, как на той фотографии — в гимнастерке с портупеей, молодой, с волнистыми волосами, горячими глазами и слегка ироничной улыбкой. Любила ли она Дягилева по-настоящему? Трудно сказать. По всей видимости, была острая влюбленность. Нынче, много лет спустя, глупо анализировать то, что принадлежит молодости. Все родники в душе высохли и даже жалеть о прошлом не хочется. Оно, прошлое, было совсем другое, немыслимое для теперешнего ее возраста. И дело даже не в привычке к комфорту налаженного быта. Дело в перестройке самого отношения ко всему, к подвигам, дерзаниям. Когда вся жизнь позади, слова о дерзании звучат смешно. Слышал, вы, Наталья Тихоновна, едете в Сибирь дерзать? Ну, ну, дрыгнем ногой напоследок. Вон Трескунов до седых волос ума не набрался, все мечтает выскочить в крупные ученые. Пусть выскакивает, в науке ничто не изменится от того, что к ее днищу прилипнет еще одна ракушка. До каких лет можно дерзать?.. Кулик дерзал до последнего мгновения жизни!.. А он был немолод, кажется, пятьдесят девять или шестьдесят…
А все-таки Николая она любила да и сейчас любит… Не сразу дала согласие Назарину выйти за него замуж. Много лет между ними длился поединок. Геннадий Гаврилович сломил ее дух в тот самый момент, когда она лежала (в какой уж раз!) в больнице, вот так же обезволенная и обессиленная.