На лице Марианны улыбка. Но едва открыла рот, как Табаков протянул в ее сторону руку.
— Только не перебивайте, пожалуйста, Марианна. А то я сразу собьюсь.
Он называет ее Марианна, но никто, в том числе и она, на это не обращает внимания. Учительница кивает. Ее туфелька-лодочка, словно челнок в ткацком станке, задвигалась быстрее. Туда-сюда.
Наконец Табаков замолчал.
— Все? — сдержанно спросила она.
— Все, Марианна, — кивает он. — Извините, если что не так. Вы сами просите говорить, что думаешь.
— Конечно. — Марианна поднялась с места. На щеках ее легкий румянец. До чего же она красива! — Ты человек, а человек — это, это…
— Звучит гордо! — хором подсказывает класс.
— Да, да, именно гордо, — улыбается Марианна. — Надо всегда думать самостоятельно…
— Конечно, — удовлетворенно кивает Костя. — Мыслю — следовательно, существую.
— Правильно, — говорит Марианна, — ставлю тебе «пять». — Марианна наклоняется над журналом. — За то, что хорошо обосновал свою точку зрения.
Табаков направился к своему столу. В классе тихо посмеивались. Табаков понравился Роману. Парень в порядке. Конечно, загнул. Но сразу видно — не дурак. Имеет свое мнение. И не без юмора.
После ответа Кости разгорелся спор. Ученики кричали, перебивая друг друга. Голоса охрипли, глаза у всех горели, как у Марианны, которая то вскакивала с места, то снова садилась, то запальчиво, как девчонка, кричала, то, безнадежно махнув рукой, закрывала себе уши ладонями.
Забавная история. На вид не учительница, а манекенщица из Центрального дома моделей. А приглядись — не преподает, а живет здесь умом и душой. Интересно: а для себя у нее что-нибудь остается? Какая она в другой обстановке? Не может же она вот так, без остатка, всю себя выплескивать здесь, в классе, мальчишкам и девчонкам, которые забудут ее, едва переступят порог школы.
Какой огромный, трудно постижимый, меняющийся мир — каждый из этих мальчиков и девочек. Казалось, она прикасается к нему руками — нежному, пульсирующему, мятущемуся. В горячих безднах их душ, ни на секунду не замирая, бурлит этот мучительный, таинственный и прекрасный процесс — формируется личность человека.
Всего лишь год с небольшим она впервые переступила порог школы и как учитель вошла в класс с сердцем, открытым для любого удара, и готовая всем своим существом понимать и уважать ребят. Знала — только тогда она и сможет управлять ими. Они встретили ее жесткими и бесцеремонными взглядами. В них не было ни сочувствия, ни желания помочь, ни готовности к послушанию — ничего, кроме голого и снисходительного любопытства.
Да это что! На первых же уроках выяснилось — они ни в зуб ногой в литературе. Не понимают ничего, и баста. Хоть умри от обиды. Формально как будто все в порядке, но стоило копнуть чуть глубже…
Вызвала Черникина — отбарабанил все как есть по учебнику и с вызовом уставился на нее. «Постой-постой, — сказала она, заподозрив неладное, — а ты сам хоть читал Пушкина?» Черникин даже засмеялся: «А зачем? Я и так верю, что он хороший поэт…»
«Ладно, — вспыхнув, сказала она, — мы проведем с вами пушкинский вечер… Согласны?»
«Не надаааа… Мы его в восьмом проходили, — дружно возразили ей. — Зачем еще раз?»
«А затем, — отчеканила она, — что Пушкина нельзя проходить один раз. Его надо узнать и полюбить на всю жизнь…»
Они смотрели на нее кроткими ангельскими взглядами. Некоторые улыбались: «Во дает! Ну и ну!»
День спешил за днем, а она безуспешно пыталась взломать невидимую стенку, разделявшую их, — ребячьи глаза оставались все такими же чужими и равнодушными. И каждый был занят собой и своими делами.
Потом было первое родительское собрание, которое она провела вместо заболевшей Калерии Иосифовны. Пришли пожилые усталые люди — мужчины и женщины, — приготовившиеся, по обыкновению, выслушивать разные неприятные вещи о своих чадах. Другим их не баловали.
А она никого не распекала, никому не грозила. Ей самой было приятно и радостно, что за то немногое время, пока она в школе, она сумела подметить в каждом из учеников 9 «Б» что-то свое, хорошее, не похожее на других. Это было как открытие, и она была счастлива, что может поделиться им с самыми близкими для девятиклассников людьми. Лица родителей посветлели.
Утром на следующий день она почувствовала в классе какую-то неуловимую перемену…
Черникин, покачав головой, многозначительно изрек, ни к кому не обращаясь: «Уважение, друзья мои, уважение и еще раз уважение — вот ни с чем на свете не сравнимая вещь!»
Черникину только бы вслух высказаться — выше нет удовольствия.
Дома Костя в десятый раз перечитывал письмо от Жени Синицыной. Однажды они в шутку обменялись посланиями. И вскоре это вошло в привычку.
«Мой милый Тибальд! Мне грустно. Неуютные чувства овладели мной — одиночества, заброшенности, разлуки. Тяну к тебе свои руки. Поддержи. Ободри. Вдохни в меня немножко солнца. На душе у меня пустынно и холодно, как в старом осеннем парке. Вокруг тишина и покой. Словно все замерло, притаилось, ушло в себя. Наверное, это потому, что я больна.
Я вижу, Костенька, твою смущенную улыбку и слышу тебя: «Я понимаю, понимаю…» Ты всегда все понимаешь. А это так хорошо, если тебя понимают… Как вы там без меня? Все ли в порядке «на корабле»? Мымра по-прежнему свирепствует? Как Марианна, Савельич? А театр?
Помнишь, летом мы пробирались с тобой через лесную чащу, а потом вдруг, не сговариваясь, остановились, вслушиваясь в непривычную, неправдоподобную тишину. Где-то ухнула незнакомая птица, потом что-то забулькало, прокурлыкало и снова затихло. Я посмотрела на тебя и рассмеялась. У тебя был такой забавный вид — ты даже рот открыл.
Правда, Костя, до этой поездки мы считали себя порядочными шалопаями, а оказалось, что мы настоящие ребята: сколько было концертов, репетиций, нервотрепки, а мы ничего, держались молодцами.
А помнишь, ночью мы шли босиком по тропинке через рожь? Земля была теплая — теплая. И все вокруг было залито лунным светом. Даже дурачиться не хотелось. В избе, где мы ночевали, горела керосиновая лампа, на стенах шевелились наши длинные причудливые тени. Это было так чудно, непривычно! А каким вкусным был ломоть ржаного хлеба с холодным молоком!
Послушай-ка, Костя, что ты имел тогда в виду, когда мы с тобой набрели на древнюю, вросшую в землю церквушку, прямо из купола которой росли березки, и ты сказал какие-то странные слова? Сама не знаю почему, они врезались мне в память. «Всегда бы смотреть в твое небо, знать, что все хорошо и нет никаких печалей».
Ну, кончаю. Можешь облегченно вздохнуть. Только, чур, как всегда, молчок.
Жму твою боксерскую лапку. Надо еще Катьке начеркать.
Р. S. Кстати, пришли мне песню, которую ты тогда исполнял. Она мне очень нравится».
Рваные серые тучи, похожие на линяющих зайцев, неслись над улицей, едва не задевая крыши. Дома как будто пригнулись, сжались от холода. Ветер гнал по затвердевшей земле листья, обжигал лицо, ерошил волосы на непокрытой голове.
Роман нагнулся. В руке заметался красно — желтый осенний букетик. Сунул листья в портфель. Подумать только, какие нежности! Листья. Надо же… И он становится таким, как Фантазерка. Подсовывала ему разные цветочки. Всегда что-нибудь придумывала.
У него — то к ней ничего не было — это точно. Но ведь и у нее не было ничего. Напоследок даже улыбнулась, словно бы он ненормальный и ей стыдно за него: «Подлец ты! Была бы я парнем, влепила бы тебе…» Ладно. Успокойся. Была бы ты парнем…