Побежал я к выходу, а сам соображаю:

— Хорошо — ведро успел подставить, а то бы такой же звон от моей головы по всей Москве пошел.

Едва дверь успел закрыть, как на нее обрушился с другой стороны павлин.

— Вон, — удивляются посетители, — как своего хозяина любит. Даже, чтобы он уходил, не хочет.

Нет, думаю, не нужна мне такая любовь.

И пошел в птичий отдел новые раны йодом замазывать.

Есть у нас в Московском зоопарке отдел-оранжерея, а в этом отделе есть три работника — Солдатов, Генералов и Жуков.

— Слушай, — спросил я как-то Жукова, как-то неудобно получается: один у вас — Солдатов, другой — Генералов и вдруг какой-то Жуков. Надо, чтобы ты Ефрейторов был или Майоров.

Подумал Жуков, глядя в синее мирное небо над Московским зоопарком, и ответил:

— Это так всем с первого взгляда кажется. А если задуматься, я выше их обоих буду.

— Это почему? — поинтересовался я.

— А потому что Жуков, это почти что Маршалов. Маршал такой был — Жуков. Только не все об этом знают.

Тут вспомнил я, что и вправду был такой большой военачальник. И зауважал Гришу Жукова еще сильнее. Не у каждого есть такая фамилия — маршальская!

Живут у нас в Московском зоопарке пингвины. Нигде в России больше нет. А у нас аж тридцать штук!

— Вон какая красота, думаю, глядя на черно-белых.

А они ходят по своей клетке, словно в гидрокостюмах, будто все время куда-то нырять собираются.

— Вон какая красота! — говорю я Ольге Роздиной, главной над пингвинами. — Нам в России везде и надо пингвинов держать, даже в садах и школах, и на фабриках, в живых уголках.

— Нельзя, — отвечает Ольга Роздина, — потому что они холода боятся.

— Кто? — удивляюсь. — Пингвины?

И смотрю на Ольгу Роздину, не шутит ли?

— Это не обычные пингвины, а чилийские, они в Чили, на экваторе, живут, и при плюс десяти уже мерзнуть начинают.

— Стыдобище какое, — размышляю я, — пингвины-мерзляки. Это и не пингвины вовсе, наверное, а попугаи, под них чилийцами законспирированные.

— Надо их тогда с моржами посадить, — говорю.

— Зачем же? — удивляется теперь Ольга Роздина.

— Может, они с моржами поживут и тоже моржевать начнут. В проруби плавать. Тогда мы этих пингвинов чилийских по всей стране держать будем, даже в детских садах и школах, в живых уголках.

Задумчиво пошла дальше Ольга Роздина. Наверное, размышляла, когда пингвинов лучше к моржам определить, сейчас или позже, когда наступит более привычное время года для чилийских пингвинов — лето.

Есть у нас в Московском зоопарке одна система. Называется «Система сигнализации». Уходишь из «Дома птиц» и на специальную кнопочку нажимаешь, и она его всю ночь от грабителей охраняет. Потом приходишь, на кнопочку еще раз нажимаешь, звонишь по телефону и говоришь:

— Алло!

Тебе отвечают.

— ПЦН, Петров слушает!

— Здравствуйте ПЦН Петров, — здороваюсь. — «Дом птиц с охраны сняли!»

— А? — удивляется голос, словно совсем не ожидавший, что «Дом птиц» можно снять с охраны. — Ну тогда спасибо!

И так я привык к этому разговору, что стал его словами на все остальные вопросы отвечать, где надо и где не надо.

— Привет, Стас, — кто-нибудь кричит мне с утра.

— Здравствуйте ПЦН Петров! — отвечаю, а сам удивляюсь тому, что говорю.

— Как здоровье? — спрашивают.

— «Дом птиц» с охраны снят! — отвечаю.

Стали на меня знакомые коситься и обходить стороной. Что это еще за ПЦН? Не заразно ли?

А я все думал, как же этот ПЦН Петров выглядит, или может он так и живет только в телефоне? И что это за имя такое странное — ПЦН?

Но одним утром появился в дверях отдела толстенький человек в белом халате.

— Здравствуйте! — говорю.

А он мне.

— ПЦН Петров слушает!

— Во, — думаю, — как здорово. Оказывается, не один я сигнализационным разговором заразился.

— «Дом птиц» с охраны снят! — рапортую.

— Спасибо! — чуть не кланяется Петров.

Ну, размышляю: как замечательно, хоть есть с кем по душам поговорить.

— А почему у вас, Петров, — спрашиваю, — такое странное имя — ПЦН?

— А это и не имя вовсе, — отвечает Петров знакомым голосом. — Это значит: пункт центрального наблюдения. А зовут меня Сергей!

— Да, — согласился я, — Сергей имя хорошее. А главное, привычное.

Была на моем попечении в Московском зоопарке сова. Не простая сова — цвета леса, а белая. Словно облако полярных снежных хлопьев, занесенных неизвестно как к нам в серую Москву. Пронеслись снежные хлопья в клетку и стали там белой совой. А как села, открыла два глаза цвета луны. Хлоп, хлоп ими: «Куда это, мол, меня занесло? Не север ли?»

— Нет, — говорю, — не север. Но если будешь сидеть тут и делать вид, что ты белая сова, я буду кормить тебя мышами.

Подумало снежное облако и согласилось.

И стало делать вид, что она — сова, а я принялся ей носить мышей, через день. Чтоб не отяжелела. Облако все-таки.

А ближе к весне потянуло теплом, появились первые грачи, и я подумал:

— Эге, растают снежные хлопья, и останемся мы без совы!

Подошел к клетке и раскрыл ее настежь:

— Улетай облако, только возвращайся следующей зимой. А я тебя опять буду кормить мышами. Через день.

Все обезьяны у нас в Московском зоопарке — как обезьяны. Бананы едят и тепло любят. Едва холодать начинает — хватают бананы и прячутся по зимним помещениям. До следующего года, когда снова тепло будет.

Но есть у нас еще снежные обезьяны. Правда, бананы они тоже любят, но еще больше — холод. Только упадет снег, вывалятся они кучей на него и давай кувыркаться, веселиться. Разве что снеговиков не строят и на санках не катаются. Шерсть у них толстая, словно шуба полярника и на голове будто бы шапка. А я все размышлял:

— Где же это такие зимние обезьяны живут? Неужто в Индии? Зачем же им там такая шуба? Там они в ней только преть будут. Наверное, это наши обезьяны. Чукотские. Живут на севере, а питаются травами и кореньями. Может, они даже бани строят и живут в ледяных избах-иглу.

Посмотрел в глаза одной зимней обезьяне — может ли она строить баню и жить в ледяной избе-иглу. Глаза обезьяньи были наполнены мудростью, и я решил, что — может.

— Вот от них-то, наверное, человек и произошел, — соображал я. — Начал строить бани и жить в иглу, и произошел. И вовсе не труд сделал из обезьяны разумное существо, а мороз. Поневоле поумнеешь, коли замерзнуть не хочешь.

Обрадовался такому открытию. Даже гордиться начал. Подумывал, а не написать ли мне о нем в какую-нибудь академию.

Только однажды я обратил внимание на табличку у клетки с зимними обезьянами (то ли ее раньше не было, то ли была снегом занесена). А на ней написано:

«Макака снежная. Место обитания: Япония».

— Э-э, — думаю, — так это японцы от них произошли. Это в Японии они бани строят и в иглу живут. А мы, наверное, вовсе и не от обезьян появились, а от медведей.

Подумал я так, почесал правый бок, и пошел вразвалку домой. В берлогу.

Зима в Московском зоопарке — огариное время. Летают они над прудами, словно запоздалые осенние листья, и кричат тоскливыми голосами. Увидел я их в первый раз и удивился. Как это так, осенние листья кричат? А потом понял, не листья это вовсе — огари. Носятся они оранжевыми стрелами между серым небом и серой землей, будто не дают тем соединиться в одну сплошную серость и поглотить нас вместе со всеми нашими домами и автобусами.

Едва одна огариная стая, расчерчивая белыми клиньями воду, опускается в пруд, тут же вверх взмывает другая. На караул. И если я иду по Москве и радуюсь солнышку, что вдруг проглянуло между серой землей и серым небом, то понимаю, что это огари не дают им соединиться. Всегда между ними будет маленькое солнышко. Огариное.