— Ну что же, действительно все ясно, — сказал он. — Если музей вернет дом хозяевам, то мы, пожалуй, будем считать, что ничего не было. Верно? — сержант посмотрел на Фросю.

Она кивнула. Вслед за ней со вздохом, где звучало много чувств, но громче всего — разочарование, кивнул и Омельянов. Он очень любил деревянное зодчество. Но еще больше он любил справедливость и если видел, что совершил ошибку, то всегда это признавал.

Однако для того чтобы считать, будто ничего не было, предстояло сделать очень много. Поэтому директор тяжело развернулся и отправился собирать водителей. Такая бессмысленная перевозка дома с одного места на другое стоила очень дорого. Она даже могла стоить Ивану Михайловичу места директора.

Тем временем из-за амбара вышли Жмыховы, закончившие воспитательную беседу. Теперь уши естественного троечника так сильно давили изнутри на шапку, что она из полукруглой стала многоугольной. Из-под нее, так же как от руки тракториста, шел пар.

Посмотрев на троечника, который всем видом старался показать, будто ничего особенного не произошло, сержант в свою очередь решил провести беседу с трактористом. Поэтому к выходу из музея полицейский шел с отцом Жмыхова. По пути Мокроусов рассказывал ему о штрафах и других видах ответственности за езду без прав.

— С одной стороны, это, конечно, плохо, — соглашался тракторист, — но с другой — пацан только в третьем классе учится, а уже «Беларусь» водит! Зачем же парню крылья резать?

За ними молча шагали ученики Папановской школы. Петухов думал о том, какая большая разница между жизнью и литературой. Одно дело — приключения в книжке, а другое — на самом деле, когда за них дерут твои собственные, настоящие уши. Он искоса поглядывал на оттопыренную шапку Жмыхова и невольно потуже натягивал собственную. Отличник боялся, что дома его ждет та же участь.

Фрося несла под мышкой железную табличку. Этим она как бы начала возращение дома в деревню. Фросе казалось, что табличка — самое главное в доме, его лицо, и что от него дом все равно никуда не денется. Правда, «лицо» это было довольно тяжелым и его приходилось перекладывать из одной руки в другую.

За резными воротами музея Мокроусов попрощался с учителем и трактористом. Потом немного подумал и протянул ладонь естественному троечнику, которому тоже не хотел резать крылья. В заключение полицейский пообещал лично проследить за перевозкой дома Федора Коровина, снова стремительно отдал честь и уехал.

Жмыхов с отобранными у сына ключами залез в «Беларусь». А ребята добирались до Полево с Петром Сергеевичем.

Школьники были уверены, что учитель их поругает. Но он неожиданно похвалил. Больше того, сказал, что гордится ими, хотя брать без спроса чужие тракторы, конечно, нехорошо.

Уставшая от всех этих приключений Фрося быстро уснула. Она даже не слышала, как Петр Сергеевич высадил ее одноклассников у Полевской школы, где их уже ждали родители. Проснулась она, только когда машина с рычанием забралась на горку в начале Папаново и поехала по его единственной улице. Подпрыгивая на ухабах, автомобиль освещал то вечно раскрытую калитку Никанора, то просевшую от снега крышу клуба, то крыльцо церкви. Фросе вдруг показалось, что она снова попала в то место Музея деревянного зодчества, где собраны отдельные части домов.

Наконец машина остановилась у опустевшего двора Коровиных. Возле них учитель и ученица с удивлением увидели половину какого-то человека. Он подошел поближе к фарам, к его нижней половине добавилась верхняя часть, и Фрося узнала дальнего родственника Филимона. Проведав по своим колдовским каналам о неприятности с домом двоюродной сестры, он пришел, чтобы забрать ее внучку.

Филимон поздоровался с учителем и попросил освободить Фросю от занятий, пока ее жилище не вернется на место. Петр Сергеевич не возражал. Он даже пообещал, что завтра приедет в Папаново с остальными учениками и поможет собрать дом.

Чтобы как-то отблагодарить учителя, колдун окинул беглым взглядом автомобиль и сказал, что Петру Сергеевичу надо поменять прохудившийся шланг на бензонасосе. С этими словами он увел Фросю в темноту, оставив потрясенного Петра Сергеевича стоять у деревянных ворот.

Следующий день был великолепен! Облака, чтобы не портить торжественного момента, держались подальше от Папаново. Небо украшал только шар солнца, похожего на огромную новогоднюю игрушку. Снег сиял изо всех сил, желая создать у папановцев хорошее настроение. Даже обычные серые вороны сегодня выглядели празднично- голубыми.

Ровно в два часа в начале деревни показалась полицейская фуражка. Она словно необычный зимний гриб вырастала над пригорком, вытягивая за собой сначала лицо и плечи Мокроусова, а затем его руки, ноги и наконец мотоцикл с коляской. Следом из-за пригорка появились пять «Камазов», нагруженных домом Федора Коровина.

У опустевшего двора за избой кузнеца их уже поджидали.

Разумеется, тут были Фрося и лесник Филимон. Рядом стояли отец Игнатий и кузнец Мелентий, который специально отпросился с работы, чтобы помочь соседям поднять дом. Была тут вся папановская школа во главе с Петром Сергеевичем и находящийся при ней детский сад в составе четырехлетнего Жмыхова. Дошкольник держал наготове неизвестно где добытый огромный гвоздь и мечтал поскорей его куда-нибудь забить.

Наконец, тут был Герасим, которого Филимон смог разбудить настоем каких-то колдовских трав. А на отшибе, вдалеке от всех, стоял замученный собственной совестью принципиальный пьяница Никанор. Он смущенно поглядывал на свои не однажды залатанные валенки и очень надеялся, что ему дадут загладить вину переноской самых тяжелых бревен.

Когда караван «Камазов» добрался до места, Мокроусов лихо соскочил с седла. Он поприветствовал собравшихся и начал руководить разгрузкой. По его предложению Петр Сергеевич и Соболь забрались в кузов, чтобы подавать оттуда части дома. Фрося, Жмыхов и Петухов носили детали полегче: ставни, наличники и причелины. А самые тяжелые бревна таскали Никанор и Герасим. Правда, такая работа была для пьяницы непривычна, и через три бревна у него заболела спина. Тогда ему поручили присматривать за дошкольником. Они до самого вечера вместе ходили по двору и думали, куда бы приспособить огромный гвоздь.

Но все-таки самым главным человеком на стройке был Омельянов. Сверяясь с собственноручно нарисованным планом дома, он внимательно следил, чтобы бревна на старое место укладывали по порядку, в соответствии с нанесенными на них номерами.

К концу дня над квадратом голой земли с двумя печами поднялся испещренный белыми цифрами первый этаж — подклет, с примыкающим к нему куровником. На другой день его надстроили избой, горницей и поветью. А еще через два дня дом накрыли тесовой крышей.

Вот тут-то и пригодился огромный гвоздь Жмыхова. Им Фрося лично прибила к стене «лицо» своего жилища, то есть табличку с надписью «Жилой дом зажиточного крестьянина Федора Коровина. Начало 19 века». Затем из амбара принесли сложенные там вещи и расставили по местам. Фрося была уверена, что теперь даже бабушка не заметит случившихся с домом перемен. Но она ошиблась.

Аглая Ермолаевна вернулась в Папаново вечером тридцать первого декабря. Ее через разыгравшуюся вьюгу привез на сельсоветской машине Петр Сергеевич.

Он хотел помочь старухе выбраться из автомобиля, но Аглая Ермолаевна ответила, что она — не какой-нибудь инвалид, и, опершись на костыли, гордо понесла загипсованную ногу к резному крыльцу.

Сердито сопя, хозяйка дома открыла дверь, проковыляла через сени в подклет и удивленно замерла.

На кухне было полно народу. За празднично накрытым столом-верстаком, под свисающими с потолка разноцветными гирляндами, сидели: ее дальний родственник Филимон, отец Игнатий, какой-то полицейский, незнакомый парень-усач, кузнец Мелентий со своей женой и уж совсем неожиданный Никанор. У пышной елки в углу стоял медведь Герасим с бородой из ваты и наряженная Снегурочкой Фрося, которая держала новогоднюю открытку от родителей. Жмыхов и Петухов с оранжевыми бумажными носами изображали снеговиков.