Замок никогда не мог служить надежной защитой его обитателям: стены имеют внизу толщину не более пяти-шести футов, возвышающиеся над ними башни — всего лишь висячие эркеры. Сооружение это возникло уже в конце феодальных войн. Однако небольшие размеры дверных проемов, малое число окоп, множество обломков, оставшихся от стен и башенок, которые составляли наружный крепостной вал, — все это говорит о временах, когда люди не доверяли друг другу и прятались за укрытия от внезапных нападений.

Замок представлял собой довольно изящное прямоугольное здание, на каждом этаже которого, начиная со второго, размещалось по одной большой зале и по четыре меньших комнаты — внутри угловых башен; к задней стене примыкала еще одна башня, заключавшая в себе единственную замковую лестницу. Часовня стояла отдельно, так как помещения для челяди, некогда соединявшие ее с замком, разрушились; рвы были наполовину заполнены землей и щебнем, башенки крепостного вала обезглавлены, а пруд, подступавший к самому зданию с северной стороны, превратился в красивую продолговатую луговину с небольшим источником посредине.

Но вид старого замка, все еще живописный, поначалу лишь ненадолго привлек к себе внимание его наследной владелицы. Мельник помог ей выбраться из повозки и повел ее в направлении к новому замку (так он выразился) и обширным угодьям фермы, расположенным около руин какой-то древней крепости. Строения фермы обрамляли огромный двор, отгороженный с одной стороны зубчатой стеной, а с другой живой изгородью и рвом, наполненным стоячей водой. Нельзя было вообразить себе ничего более унылого и уродливого, чем это обиталище богатого арендатора. Новый замок был просто большим крестьянским домом, построенным лет пятьдесят тому назад из обломков крепости. Однако прочные свежевыбеленные стены и новая кровля из ярко-красной черепицы свидетельствовали о том, что дом недавно подновили и привели в порядок. С омоложенным снаружи новым замком резко контрастировали дряхлые с виду служебные постройки и невероятно грязный двор. Строения имели мрачный облик и явно простояли уже многие и многие годы, но были еще прочны и поддерживались в приличном состоянии. То были многочисленные амбары и хлевы, составлявшие гордость хозяина и предмет восхищения всех земледельцев края. Они стояли вплотную друг к другу, образуя сплошную стену вокруг двора. Но будучи весьма полезны для сельскохозяйственных нужд и вполне соответствуя своему назначению — хранить зерно и укрывать скотину, они суживали кругозор и подавляли воображение человека, замыкая его ограниченным участком пространства, отвратительно грязным и крайне прозаичным. Огромные навозные кучи, не помещавшиеся в специально вырытых и обложенных камнем четырехугольных ямах, поднимались над ними еще на десять — двенадцать футов и испускали зловонные струи, которые свободно стекали вниз по уклону и обогревали огородную рассаду. Эти запасы удобрений представляют собой достояние, которое земледелец ценит превыше всего; они ласкают его взор, и сердце его наполняется радостью и ликованием, когда зашедший в гости сосед глядит на них с восторгом и завистью. В маленьких крестьянских хозяйствах они не оскорбляют глаз и душу художника, ибо разбросаны понемногу там и сям, и наваленные вокруг орудия сельского труда, а также все обрамляющая зелень скрывают их или делают не столь отталкивающими. Но ничего нет омерзительнее, чем горы нечистот, громоздящихся в крупных хозяйствах на весьма обширной площади. Тучи индюков, гусей и уток заботятся о том, чтобы и на те места, которые пощажены навозными истечениями, нельзя было спокойно поставить ногу. Через весь участок, неровный и голый, проходит обычно мощеная дорожка; в описываемом нами случае она была не более удобной для передвижения, чем остальная территория. Земля была буквально усеяна обломками прежней кровли нового замка, и приходилось ступать прямо по битой черепице. Между тем прошло уже с полгода, как кровля была переложена; но восстановительные работы входили в обязанности владельца поместья, а уборка мусора и очистка двора были делом арендатора. Последний намеревался выполнить, что требовалось, когда минует летняя страда и у его работников дойдут руки до Этого дела. Тут действовали, с одной стороны, расчет, что таким образом можно будет сэкономить на нескольких днях поденной оплаты специально нанятым рабочим, с другой — глубокое равнодушие истинного беррийца, который всегда оставляет что-нибудь неоконченным, словно в нем после некоторого усилия деятельное начало иссякает и ему настоятельно требуется отдохнуть, испытать блаженное чувство освобождения от дела, хотя бы и не доведенного до конца.

Марсель мысленно сравнила это грубое и низменное «добро» с поэтичным, хотя и достаточно благоустроенным, домашним обиходом мельника. Она уже собиралась было высказать ему свои соображения на этот счет, но, оглушенная пронзительными криками перепуганных и застывших от страха на месте индюков, шипением гусынь и заливистым лаем нескольких рыжих и тощих собак, не смогла произнести ни слова. Так как был воскресный день, быки находились в хлеву, а батраки в праздничной одежде, то есть с головы до пят облаченные в голубое прусское сукно, толпились у ворот. Они с изумлением выпялились на колымагу, но ни один не пошевелился, чтобы принять гостей и оповестить арендатора об их прибытии. Большому Луи пришлось самому представлять хозяевам госпожу де Бланшемон; он не стал церемониться и, войдя без стука, произнес:

— Выходите-ка, госпожа Бриколен! Приехала госпожа де Бланшемон и желает вас видеть.

Неожиданное известие как громом поразило трех принадлежавших к семейству Бриколенов особ женского пола, которые только что вернулись от заутрени и теперь, стоя, легко закусывали; они окаменели и только поводили глазами из стороны в сторону, как бы спрашивая друг друга, что следует говорить и делать в подобных обстоятельствах. Женщины еще не успели сдвинуться с места, как вошла Марсель. Группа, которую она узрела, состояла из представительниц трех поколений; то были: матушка Бриколен, которая не умела ни читать, ни писать и была одета по-крестьянски; госпожа Бриколен, супруга арендатора, одетая несколько лучше, чем ее свекровь, и державшаяся на манер домоправительницы священника (она умела разборчиво подписывать свое имя и находить в Льежском альманахе[12] часы восхода солнца и фазы луны); наконец, мадемуазель Роза Бриколен, хорошенькая и свеженькая, как настоящая майская роза (она читала романы, вела книгу домашних расходов и умела танцевать кадриль); ее волосы не были ничем прикрыты; красивое платье из розового муслина великолепно обрисовывало ее стройную фигуру, хотя покрой его был, пожалуй, слишком облегающим и корсаж и рукава, в соответствии с последней модой, были чересчур узки.

Глянув на прелестное личико Розы, одновременно лукавое и наивное, Марсель была полностью вознаграждена за неприятное впечатление, произведенное на нее недоброй и кислой физиономией мамаши. Загорелое и морщинистое лицо бабушки — лицо настоящей крестьянки — несло на себе печать прямодушия и достоинства. Все три женщины были в замешательстве: матушка Бриколен размышляла, не эта ли самая красивая дама наведывалась порою сюда, в Бланшемон, тридцать лет тому назад; иначе говоря, ей казалось, что она видит перед собой мать Марсели, хотя ей было хорошо известно, что та давно уже умерла; госпожа Бриколен досадовала на то, что, вернувшись из церкви, слишком быстро надела кухонный передник поверх своего коричневого платья из мериносовой шерсти, а в головке мадемуазель Бриколен пробежала приятная мысль о том, что на ней платье с иголочки и превосходная обувь и что благодаря воскресному дню изысканная парижанка но застигла ее за какой-либо домашней черной работой и ей не приходится краснеть.

В гладах семейства Бриколенов госпожа де Бланшемон всегда была загадочным существом, которое никто не видал от века и, без сомнения, никогда не увидит, хотя, возможно, оно где-то и обитает в подлунном мире. Супруга ее знали; его не любили за высокомерие, не уважали за мотовство и почти не боялись, так как он всегда нуждался в деньгах и всеми правдами и неправдами вымогал вперед часть арендной платы. После его смерти Бриколены полагали, что им придется иметь дело только со стряпчими, поскольку покойный господин де Бланшемон не раз говорил, показывая подпись своей жены, которую та давала ему безотказно: «Госпожа де Бланшемон — дитя; никогда она не станет заниматься сама этим; ей и в голову не приходит думать, откуда у нее деньги, — только бы я ей доставлял их». Само собой разумеется, муж относил на счет разорительных вкусов жены свои бешеные затраты на любовниц. В бланшемонском поместье даже отдаленно не догадывались, каков истинный характер молодой вдовы, и госпоже Бриколен показалось, что ей снится сон, когда она увидела на своей ферме самой госпожу де Бланшемон во плоти. Следовало радоваться или огорчаться по этому поводу? Хорошим или дурным предзнаменованием для благополучия Бриколенов надо считать этот непонятный визит? И чего сейчас ожидать — требований или просьб?