— По правде говоря, я ее никогда не видел или не помню. Как ее звали, прежде чем она стала носить звучную фамилию Дютертр?

— Олимпия Марсиньяни.

— Итальянка?

— Чистокровная, и говорит без акцента.

— Имя ее отца мне знакомо, он художник?

— Нет, композитор, maestro.

— Он, кажется, умер?

— Давно.

— А эта дама тоже из мира искусства? Дютертр полагал, что она выходит замуж по любви?

— Откуда мне знать, чего хотел Дютертр, брака по любви или по расчету? Я, например, уверен в том, что она никогда не любила своего мужа.

— С тех пор, как полюбила тебя?

— Меня? Если б она любила меня, неужели я ехал бы к ней?

— Ты бы тогда ее не покинул!

— Или уже покинул бы. Проблема была бы решена…

— A-а! Так-то ты любишь добродетель за нее самое! Прекрасно, прекрасно, ты снова стал самим собой! Любовь чисто умственная, влечение из любопытства, глубокое отвращение к действительности: видишь, как я тебя знаю!

Тьерре улыбнулся. Флавьен ошибался в нем — Жюль был немного пресыщен, но не развращен, и нередко прикидывался скептиком опасаясь, что, признавшись в своей наивности, покажется некоторым людям смешным.

— Поговорим о Дютертре, — продолжал Флавьен. — Он будет моим покупателем, нашим общим должником: ты претендуешь на его жену, я — на его деньги. Что это за человек? Глубокоуважаемый депутат? Все они глубокоуважаемые… Богатый землевладелец, миллионер… бывший промышленник, пристрастившийся теперь к сельскому хозяйству; член совета своего департамента, мэр своей коммуны, член церковноприходского совета, прекрасный муж, прекрасный отец… И при всем этом он порядочный человек?

— Очень порядочный и даже умный.

— И с душой, как жена?

— И с душой. За это я ручаюсь, хоть и знаю его не так давно.

— А с каких пор ты знаешь его жену?

— Его жену? — весело ответил Тьерре, считая по пальцам. — В общем, я ее видел три раза; что же касается мужа, мы встретились с ним у нашего общего друга, я ему понравился; он мне тоже нравился, пока я не увидел его жену. Он представил меня ей, и с тех пор я терпел предупредительность мужа, не имея, однако, права насмехаться над ним, потому что — говорю тебе совершенно серьезно — у него манеры и репутация порядочнейшего человека. Какого черта он оказался мужем Олимпии? Я же не виноват, что она поразила мое воображение с первого взгляда. Представь себе женщину бледную, но не бесцветную, строгую и полную неги, равнодушную и ледяную; ее улыбка полна очарования и пренебрежения, все в ней привлекает и отталкивает, возбуждает и пугает, эта женщина поощряет и обескураживает одновременно — словом, живая загадка. Разве это вульгарно и часто встречается? Вот уже десять лет, как я ищу подобный тип женщины и нашел его наконец. Я не могу упустить ее, я берусь ее завоевать, я ставлю себе задачу разгадать сфинкса; я поддерживаю дружбу с мужем, располагаю его к себе, обещаю ему поехать с ним в Ниверне поохотиться во время парламентских каникул. Его жена, которая приехала в Париж всего на две недели и уверяла, что спешит вернуться к детям, уезжает, бросив на меня странный взгляд, и говорит, что рассчитывает на меня в сентябре. Она исчезает, я пылаю, я мечтаю, я волнуюсь, я успокаиваюсь, я рассеиваюсь, я забываю. Наступают каникулы, и вот вчера вечером ее муж вполне реально является мне при свете огней манежа; бледный призрак Олимпии идет рядом с ним, видимый мне одному. В это дело вмешался рок, потому что, даже если бы Дютертр не привез меня к ней, ты увлекаешь меня за собой. И вот я еду туда. Понял ты наконец?

— Конечно, женщина бледная и яркая, дразнящая и неприступная, полная неги и скромная, — отлично, друг мой, теперь мне все совершенно ясно, я понял до конца. Милый мой, ты часто говоришь как безумец, но действуешь весьма разумно. Ты воспламеняешься как артист, но говоришь о своих причудах как положительный человек. Ты все предпринимаешь с жаром, но выбираешь средства вполне хладнокровно. Вот что заставляет тебя действовать так противоречиво и говорить так парадоксально. Видишь, я тоже наблюдаю за тобой и если не всегда понимаю, то все же достаточно хорошо знаю тебя.

— Ну, ну! Неплохо для человека, который не зарабатывает этим на жизнь, — смеясь, ответил Тьерре.

— Но я устал от этих усилий; мне легче гоняться за дичью с раннего утра до поздней ночи по лесной чаще, чем сделать несколько шагов по извилистому лабиринту в мозгу поэта. Спокойной ночи, я надеюсь проспать до самого Невера.

Тьерре написал несколько стихов, мысленно сочинил сцену из комедии и кончил тем, что уснул как простой смертный.

Скромное жилище, оставленное канониссой[5] де Сож ее внучатому племяннику Флавьену, было одновременно живописным и удобным, и хотя новый хозяин никого не извещал о своем приезде, двое слуг, пожилые мужчина и женщина, соединенные брачными узами, поддерживали там такой порядок и чистоту, что не прошло и часу, как Флавьен уже устроился в доме и ему была подана еда. После этого он быстро обошел свои владения; правда, их нельзя было назвать обширными, но зато там были прекрасные деревья, густые травы и хорошо откормленный скот. Старый слуга, он же и управляющий, вменил себе в обязанность сопровождать Флавьена и расхваливать ему великолепие его угодий. Тьерре шагал следом по лесным тропинкам; за ним увязалась старуха Манетта, еще весьма проворная и на ногу, и на язык. Видя, что она так расположена к болтовне, Тьерре не преминул расспросить ее о соседях, особенно о Дютертрах.

— О, это очень богатые буржуа! — сказала старуха. — Говорят, они не знают счета экю[6]. Для людей такого невысокого происхождения они довольно хорошо воспитаны и слывут весьма порядочными. Сама госпожа канонисса не считала для себя неподобающим встречаться с ними. Они много помогают бедным, а у хозяйки дома настолько благородные манеры, что ее никогда не примешь за то, что она есть на самом деле. Говорят, что ее отец был всего лишь музыкантом.

— Однако, милейшая, разве вы тоже канонисса, что так презрительно отзываетесь о музыкантах?

— Я, сударь? — не смущаясь, ответила старуха. — Я-то сама, как видите, женщина простая, но я всегда прислуживала благородным господам и провела в замке двадцать лет, ни больше, ни меньше.

— В каком замке? — обернулся Флавьен.

— В вашем, господин граф, — ответил Жерве, муж старухи. — В вашем замке Мон-Ревеш.

— Ах да! Мон-Ревеш! Прошу прощенья! Я забыл, как называется мое новое поместье. И по пути никак не мог вспомнить. Название мне не очень-то нравится[7]. Совсем как ваши дороги. Так, значит, это называется замком? — добавил Флавьен, указывая на строение, которое он уже мысленно прозвал своей голубятней.

— Это уж как вам будет угодно, господин граф, — с обидой ответила старуха, — но здешние жители привыкли называть его так, и вовсе не в насмешку. Хоть он и маленький, но у него есть и башня, и ров, и мост, да и вид у него не менее величественный, чем у этой махины, Пюи-Вердона.

— А что такое Пюи-Вердон? — спросил Флавьен.

— Замок в одном лье от нас, который купили Дютертры. Он богатый, просторный, но госпоже канониссе было ни к чему жилище таких размеров. «Когда нет детей, места всегда хватает», — говаривала она.

— Расскажите нам о детях этого Дютертра, — сказал Флавьен, глядя на Тьерре. — Их, стало быть, несколько?

— Достаточно, чтобы выводить родителей из себя, и притом одни девочки! Если б у меня были дети, я бы хотела иметь только мальчиков!

— Женщина, у которой уже было много детей… — Флавьен подошел поближе к Тьерре. — Поэтичного тут мало, и я не представляю себе твою фантастическую и таинственную красавицу посреди оравы ребят. Сколько же, вы говорите, детей у Дютертров? — обратился он к старым слугам.

— Господи, да не так уж много! — ответил Жерве. — Моя жена всегда преувеличивает. Всего трое; да они и не маленькие вовсе. Три барышни, старшей уже лет двадцать, а младшей по меньшей мере шестнадцать.