Я старался сдержать себя перед Шонесси: он ведь не был нашим начальником. Ответственность за все ложилась на этого размазню, что валялся сейчас под столом в луже вина и обнимал колени мадемуазель Мину. Я направился к выходу.

— Вы, вероятно, сердитесь на нас, сержант? — остановил меня нетвердый голос Шонесси.

Он привстал. Рыжеволосая красотка облегченно вздохнула. Она сочла себя свободной и хотела незаметно ускользнуть к своей маме. Однако радость ее была преждевременной: Шонесси грубо обнял ее. Девушка взвизгнула, но это нисколько не обеспокоило майора. Рука, которой он крепко держал свою пленницу, казалось, не принадлежала ему.

И тут произошло нечто странное. Шонесси с застывшим взглядом пошарил одной рукой в нагрудном кармане, вытащил оттуда листок бумаги и прочитал по-французски с чикагским акцентом:

— «В четырех километрах северо-восточнее Рамбуйе, справа от шоссе, находится кирпичный завод». — И затем добавил: — Вот туда и отправляйтесь, сержант, с вашими двадцатью подчиненными. Здесь оставьте только Коулмена с моим джипом. Если вы нам понадобитесь, я пошлю его за вами… — Затем он снова откинулся назад и окончательно затащил мадемуазель к себе на колени.

Этому человеку нельзя было не удивляться. Четыре километра северо-восточнее Рамбуйе… Кто дал Шонесси эту бумагу? Можно ли ей верить? А что нас там ждет? Мы взяли две штабные машины, один джип и поехали осторожно, не включая фар. Коротковолновый передатчик и обе радиоустановки казались нам особенно беспомощными в эту таинственную ночь в нескольких километрах от фронта.

Через четыре километра справа от шоссе в темноте действительно показалась кирпичная стена с полуистершейся надписью: «Пармантье». Мы выскочили из машин и прикладами постучали в дверь. Через некоторое время на пороге появилась пожилая женщина с карманным фонарем. Разглядев нашу форму, она впустила нас.

Кирпичный завод состоял из трех огромных сараев, расположенных прямоугольником, одна сторона которого оставалась открытой и выходила на площадку величиной с футбольное поле. Узкоколейка давно бездействовала. Наши солдаты быстро разыскали кухню и стали договариваться со старухой о хлебе, сыре и вине. Женщина с недоверием смотрела на зеленые бумажки, на которых было написано, что они стоят десять, двадцать или пятьдесят франков. Для нее они были все равно что этикетки от винных бутылок. Дике попытался завести разговор насчет девушек, но старуха из всей его тарабарщины поняла лишь одно слово: «спать» — и провела нас в низкое, продолговатое, чисто убранное помещение. Мы побросали — свои спальные мешки на каменный пол, однако о сне никто и не помышлял. Из кухни донесся смех: оказалось, наши парни нашли вино.

На следующее утро мы узнали, что наши войска в районе Манта натолкнулись на сильное сопротивление гитлеровцев. Здесь же, в сорока пяти километрах от Парижа, мирно стрекотали кузнечики.

На улице послышался негромкий спор, металлический звон и приглушенные сигналы велосипедного звонка. Димаггио, стоявший на посту, торопливо подбежал ко мне:

— Прибыл отряд французского Красного Креста на велосипедах! Прямо из Лондона! Одни девушки! Я их впустил. О'кей?

Это были двадцать молодых девушек, одетых в элегантную военную форму серого цвета. Почти все лет двадцати. Одна, видимо начальница, была старше, примерно двадцати восьми — тридцати лет. Ее продолговатое темно-оливковое лицо и глаза в темноте казались почти черными. Как и у всех остальных — модная прическа. Удивляться не приходилось — ведь всего три дня, как они из Лондона.

Сюда девушек проводил солдат Французских сил внутреннего фронта, который наскоро прощался. Видно, ему не терпелось поскорее отделаться от своих подопечных. Он торопился в Париж, где сражались его товарищи.

Я вышел проводить его. Снова моросил дождь. Солдат критически осмотрел свой помятый старый велосипед и вопросительно взглянул на меня. Я поинтересовался, где он нашел эту группу.

Француз засмеялся:

— Мы просили автоматов и взрывчатки, а нам прислали этот пансион…

Перед домом стояли сверкающие лаком новые велосипеды. Я достал трубку. Прислонив свой велосипед к дереву, француз стал искать сигарету в кармане. Когда он прикуривал, я увидел на отвороте его пиджака маленький скромный значок сине-желто-красного цвета.

— Салют, — сказал я на всякий случай.

Он дотронулся до своего берета правой рукой. В темноте блеснули зубы и белки его глаз. Ничего не говоря, он вскочил на новый велосипед и покатил. За это время наши парни уже успели подружиться с девушками. Все они говорили по-английски. Двух из них можно было назвать даже красавицами. Начальница приветливо улыбнулась мне. Когда я представился, она сунула мне в руку свою визитную карточку: «Баронесса Мартина д'Андрад». Баз заглянул в карточку и свистнул от удивления.

Вина было не слишком много, чему я от души радовался, так как мне вовсе не хотелось устраивать здесь такую же попойку, как в отеле Рамбуйе. Тем более что тишина в районе кирпичного завода казалась мне подозрительной.

Баронесса держалась около меня. Я был самый старший и имел больше всех нашивок. Кроме того, я говорил по-французски, и Мартина надеялась на мое содействие. Когда Баз Дэвис и Перине предложили увести двух красивых француженок в кусты, Мартина предложила спеть что-нибудь вместе. Это помогло, но не надолго.

— В конце концов, это ведь француженки, — ворчал Баз, — а они, как известно…

Мы пели по очереди. Французы легко одержали верх, так как мы знали всего четыре песни. Это был неприкосновенный запас американской армии. Мартина пела глубоким, чуть хриплым голосом. Кожа на ее руках была нежной, цвета слоновой кости, кольцо с большим черным камнем свидетельствовало об экстравагантности ее вкуса. Обе верхние пуговицы ее голубой блузы были расстегнуты.

Пели «Кавалеров круглого стола» и «Короля Ивето». Лица молодых француженок горели. Если кто-либо слишком резко выделялся из хора, достаточно было одного взгляда Мартины, чтобы призвать поющего к порядку. Наши парни слушали молча, раскачиваясь в такт и пытаясь хоть что-нибудь понять.

В дверях, что вели во двор, стояла женщина с ребенком на руках, которого, видимо, разбудило наше пение. Женщина укачивала ребенка и пристально рассматривала нас. В глазах ее застыла суровая усмешка.

Потом Мартина пела одна. Остальные подпевали только припев. И тут как будто черт дернул меня, и я предложил:

— Давайте споем Карманьолу!

Наши ребята не имели понятия о ней. Француженки смущенно переглянулись.

Прекрасные брови Мартины поползли вверх. Я запел. Несколько молодых голосов поддержали меня. Потом запели и остальные, сначала смущенно и нерешительно, затем торопливо и правильно. В конце концов, ведь это предложил американец.

Мартина прислонилась ко мне и положила свою руку на мою:

— Знаете ли вы, что они поют?

— Да, — ответил я. — Я думаю о том, что сейчас происходит в сорока пяти километрах отсюда.

— Какое совпадение, — сказала баронесса в военной форме. — Я тоже думаю об этом. Но вы американец, вы не понимаете, как это волнует нас. Немцы? С ними покончено. Но подумайте о сотнях тысяч людей, которых вы так любезно вооружили своими автоматами и карабинами. Вы уйдете отсюда, а как нам отобрать все это оружие?

Пение продолжалось. Женщина в дверях укачивала ребенка и подпевала. Вдруг она отошла в сторону. Песня оборвалась. В дверях стоял Шонесси, из-за его спины выглядывал Коулмен. Прядь волос свисала на лоб Шонесси, воротник френча был расстегнут.

— Прекрасно, — сказал он сдавленным голосом. — Прекрасно, сержант. Хорошая идея — спеть эту песню! И как раз в нужный момент.

Он облизнул губы. Его глаза искали что-нибудь выпить.

И тут он увидел Мартину. Взяв наполовину наполненный стакан с вином, Шонесси торжественно произнес:

— Да здравствует Франция!

Итак, 6 октября 1944 года я сидел на первом этаже люксембургской радиостанции в парадной канцелярии напротив майора Патрика Шонесси, на отворотах френча которого красовались скрещенные винтовки американской пехоты, хотя, вероятно, майор ни разу не заглядывал в эти винтовки.