Я хотел бы жить, Фортунатас, в городе, где река

высовывалась бы из-под моста, как из рукава – рука,

и чтобы она впадала в залив, растопырив пальцы,

как Шопен, никому не показывавший кулака,

Чтобы там была Опера, и чтоб в ней ветрам —

Тенор исправно пел арию Марио по вечерам;

чтоб Тиран ему аплодировал в ложе,

а я в партере бормотал бы, сжав зубы от ненависти: «баран».

В этом городе был бы яхт-клуб и футбольный клуб.

По отсутствию дыма из кирпичных фабричных труб

Я узнавал бы о наступлении воскресенья

и долго бы трясся в автобусе, мучая в жмене руб.

Я бы вплетал свой голос в общий звериный вой там,

где нога продолжает начатое головой.

Изо всех законов, изданных Хаммурапи,

самое главное – пенальти головой.

(«Развивая Платона») На иссушенном, просеянном песке безнациональной пустыни Бродского ничего не растет: ни трава, ни кусты, ни березка; нет там и воды, ни мертвой, ни живой, но есть мертвые города с их Памятниками, с Оперой и Стадионом, Библиотекой и Баром, где можно выпить «чоуки» и все забыть, кто ты и что ты, зачем ты живешь на земле:

Идет четверг. Я верю в пустоту.

В ней, как в Аду, но более херово.

(«Похороны Бобо», 1972).

Пустота – питательная среда насилия, бездуховности, поп-культуры, которая сегодня мутной волной захлестнула мою Россию. Мечты поэта витают вдали от нее, вдали от родного очага, вне времени и пространства, вне почвы России с ее языческими корнями, начатками государственности, с ростками православия, с ее одержимостью и страданием, с муками поисков и всплесками обретений, с моментами прозрений и озарений, когда поэту может открыться бездонная глубина первозданной неповторимой красоты Руси, блоковской России с ее тайнами. Поэзия леденящего холода мертвящих каменных глыб и безликой бронзы, принимаемых за дома и памятники, эта иррациональная поэзия Иосифа Бродского полностью чужда России, хотя она и звучит на русском языке. В ней нет ни тайны русской души, ни тепла русскости, а только холод – холод околомировых параллелей и тонких аллюзий, данных подзнаком вечности. Фортунатус? Зачем русскому человеку латинянин? Разве нам мало собственных леших? Заморскиелешаки из стихов Бродского нынче заполонили словесность, да и нетолько одну ее, и нет от них покоя нигде.Лешетворчество Бродского в поэзии так же аморально, как порнобизнес, попкультура, наркомания, разорение России, уничтожение культуры. Как истинный гётевский «Фауст» противостоит пастернаковскому «переводу», так и теплый мир Добра и Красоты национальной русской поэзии Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Есенина противостоит холодному миру искусственных идеалов «Громады мира». Ясно теперь, почему в поэзии Бродского не найдешь вечных тем и образов русской истории и русской литературы. Они – вне мировоззрения поэта. Русская и советская история прошли мимо поэзии Бродского, и потому она сегодня увяла и поникла. Герои отечественной истории не трогают воображения поэта. Маршал Жуков, герой нашей Священной войны с германским фашизмом, не вызывает у поэта Бродского ни патриотического чувства, ни понимания того, зачем полководец «входил в чужие столицы» и что он там делал:

Вижу колонны замерших воинов,

Гроб на лафете, лошади круп.

Ветер сюда не доносит мне звуков

русских военных плачущих труб.

Вижу в регалии убранный труп

в смерть уезжает пламенный Жуков (…)

Спи! У истории русской страницы

хватит для тех, кто в пехотном строю

смело входили в чужие столицы,

но возвращались в страхе в свою.

(«На смерть Жукова», 1974)

Для Бродского – это «убранный труп». Поэт клевещет на маршала! Тот ничего не боялся, выиграв 62 сражения, да и подавив путч Берии, сумел достойно, с высоко поднятой головой пережить и собственную опалу, и почетную ссылку, «уехав не в смерть», а в Вечность, где хранится Память Героев Русской Земли. Ясность образов Мандельштама – это еще не все для того, чтобы иметь право войти в русскую классическую литературу в качестве полноправного члена. Важно качество образов, их духовно-нравственная основа. Надо еще обладать духовностью и благородством, что дарит земля, чтобы полюбить Россию по-настоящему. А Бродский Россию не любит:

«На моей родине, – утверждает он, – гражданин может быть только рабом или врагом. Я не был ни тем, ни другим. Так как власти не знали, что делать с этой третьей категорией, они меня выгнали».

Бродский Россию ненавидит. Его любимая книга – Маркиз де Кюстин «Россия в 1839 году», содержащая пасквиль на Россию. Другое дело – страна-мечта – Соединенные Штаты Америки. «Никто не может стать такой страной, как США. России не предназначено быть богатой», – вещает он в феврале 1990 г. в интервью корреспонденту «Ньюс дэй». Потому и сделан выбор в пользу Америки. «Рад, что мою поэзию ощущают утратой в России. На Севере было интересно, – продолжает он, – но в мире много других интересных вещей. Величие? Я агностик, отрекаюсь от Бога за то, что его нет. Но люблю Рождество. Пишу по одному стиху на Рождество».Зачем? Чтобы вспомнить «хаэырим» (т. е. «свиней», евр.), оставленных в России и приговоренных к вечному мучению. Проходя круги ада, русские не ощущают свою ущербность от неприятия ими чуждой поэзии русскоязычного поэта. Утраты нет, потому что фиалки Бродского пахнут не тем. Поэт это скрывает: иначе не будут распространять его стихи, предназначенные быть троянским конем в мире доверчивых славянских чувств. Но поэзию Бродского властью нам навязывают. И в Петербурге тоже. Да, в городе Медного всадника, где камни способны порождать плесень:

И там были бы памятники. Я бы знал имена

не только бронзовых всадников, всунувших в стремена

истории свою ногу, но и ихних четвероногих,

учитывая отпечаток, оставленный ими на

населении города. И с присохшей к губе

сигаретою сильно за полночь, возвращаясь пешком к себе,

как цыган по ладони, по трещинам на асфальте

я гадал бы, икая, вслух о его судьбе.

И когда бы меня схватили в итоге за шпионаж,

подрывную активность, бродяжничество, менаж —

а-труа, и толпа бы, беснуясь вокруг, кричала,

тыча в меня натруженными указательными: «Не наш!» —

я бы втайне был счастлив, шепча про себя: «Смотри,

это твой шанс узнать, как выглядит изнутри

то, на что ты так долго глядел снаружи;

Запоминай же подробности, восклицая «ИА!».

(«Развивая Платона») Бродский – «не наш», а Петербург не его, России – нет, а есть «отечество белых головок», «равнодушие», где надо говорить не по-русски, а на «зонной фене» в «мокром космосе злых корольков и визгливых сунявок». И звучит печально лира поэта:

Может, лучшей и нету на свете калитки в ничто,

Человек мостовой, ты сказал бы, что лучшей не надо,

вниз по темной реке уплывая в бесцветном пальто,

чьи застежки одни и спасали тебя от распада.

Тщетно драхму во рту твоем ищет угрюмый Харон,

тщетно некто трубит наверху в свою дудку протяжно.

Посылаю тебе безымянный прощальный поклон

с берегов неизвестно каких. Да тебе и неважно.

(«На смерть друга», 1972)

Порок и добродетель, грех и благословение, все суета, не прибывай ни в чем.Мир Бродского-поэта – «неизвестно, какие берега», откуда он, в «бесцветном пальто», шлет свои поэтические приветы друзьям и знакомым. Интересно было бы узнать, кто или что сформировал «мир Бродского-поэта», такой отчужденный от России и враждебный? Отвечаем: война, блокада, мрак сталинщины, когда страх вползал в душу каждого, семилетняя средняя школа, которую будущий поэт оставил в 1955-м. Затем многочисленные работы: фрезеровщиком, смотрителем маяка, кочегаром в котельной, санитаром в морге, внештатным корреспондентом газеты «Советская Балтика», коллектором в экспедициях, фотолаборантом, грузчиком, техником в котельной и т. д. Нигде подолгу не задерживаясь, за короткое время сменил 13 мест. Много путешествовал. С 1959 г. стал сочинять и переводить с подстрочником с английского, испанского, польского. Стихи получались корявые, нескладные, «спящие парантеле». Вот образчик таких стихов «новой этики»: