– Он же пьяный… Завтра и не вспомнит.

Точный текст пьяного Ави я предусмотрительно не стал переводить.

Еще в обед я купил для дочери пушистую огромную гориллу с бананом в лапе, прельстившись ее необычным ярко-лиловым цветом. Она так и лежала в пластиковом пакете рядом со мной. Пока Ави продолжал бормотать что-то бессвязное, я незаметно вытащил обезьяну и продемонстрировал ему. Эфиоп взвыл на иврите, призывая окружающих проявить к нему милосердие:

– Смотрите, что он со мной делает!

Но эффект получился обратным. Оба великовозрастных дяди прямо-таки взвизгнули от счастья и принялись выдирать обезьяну друг у друга, уже не слушая воплей эфиопа. В Израиле все любят игрушки, вне зависимости от возраста или половой принадлежности. Вот и теперь Эйтан изображал, как обезьяна идет по столу, и при этом радостно восклицал:

– Эй зе, Тедди!

Почему-то все плюшевые игрушки здесь называют «Тедди», хотя у него в руках был вовсе не медведь, а горилла. Когда мы все досыта наигрались, то оказалось, что Ави исчез. Ушел, даже не попрощавшись. И все, больше мы с ним никогда не разговаривали. Правда, и особой надобности не было, мои дежурства проходили теперь спокойно даже на его территории.

Я знаю, что, прочитав этот кусок, многие «политкорректные» читатели возмутятся. Хорошо рассуждать о политкорректности, мире и дружбе, находясь за тысячи километров от расизма, войны и вражды. Каждый из нас, выходя утром на работу, не знал, вернется ли он домой. Да что мы… Вся страна так жила. Взрослые и дети каждую минуту находились под дулом пистолета, под страхом взрыва очередного смертника, и на этом фоне мелкая внутренняя вражда только раздражала, хотя и прорывалась иногда неприкрытым недовольством. Черные не любили белых, марокканцы – русских, русские – почти всех. Потому что были самой незащищенной частью общества. А из-за постоянного внутреннего напряжения мелкие стычки выливались в конфликты. Друзьями все становились, только слушая по радио сообщение об очередном теракте. Поэтому я не хочу врать. Ведь врут от страха перед чем-то, а я уже давно ничего не боюсь, кроме пауков.

Итак, я отправился на пост номер один, чтобы сменить Хаву. Хава была толстой парси – еврейкой иранского происхождения. Парси легко узнать, они чаще всего такие квадратные, с квадратными же лицами. Не агрессивные, зато очень жадные. Конечно, я не мог бы сказать то же самое о Хаве, мы почти не были знакомы, и денежных отношений между нами не возникало. Она уже поджидала меня, и с места в карьер затребовала мою рацию.

– Сказали, чтобы ты мне отдал свою, а взял эту. Она не работает – батарейки сели. Я сейчас пойду и закажу новые батарейки, кто-нибудь принесет. У меня с утра была другая, но ее забрал Ави полчаса назад, а вот эту принес. Хочешь, сам сейчас свяжись с ним….

Я не хотел. Тогда она клятвенно пообещала сразу же напомнить обо мне начальству и уплыла в дождливую даль. Сначала я ждал, что вот-вот кто-то появится, но никого не было, и я перестал оглядываться и замер, прислонившись головой к фанерной стенке. В будке было холодно, поэтому я застегнул куртку доверху и натянул на уши черную вязаную шапочку с эмблемой, изображающей американский флаг. Погода становилась все поганее, к непрекращающемуся дождю прибавились порывы какого-то особенно холодного ветра. То и дело сверкали молнии и раздавались оглушительные раскаты грома. Сначала ветром снесло заднюю стенку моей жалкой будки, я не услышал грохота падения фанеры, зато оказался на таком сквозняке, что чуть не околел. При этом некоторое время еще и не понимал, откуда так дует, а потом обернулся и увидел, что открыт всем ветрам. Чертыхаясь, я вылез под дождь и сделал все, что мог. Прислонил лист фанеры к будке. По-хорошему его надо было бы прибить гвоздями, но у меня не было гвоздей, была лишь неработающая рация. Понятно, что так и пошло, ветер сдувал фанеру, я вылезал и ставил ее на место. Некоторое время меня это развлекало.

Потом я вдруг заметил, что ветер гонит прямо на меня три разноцветных воздушных шара. Взлететь они не могли, потому что два уже совсем обессилели, и только третий – красный, все рвался в небеса, а уставшие братья тянули его к земле.

– Давай их сюда, – сказал я ветру, и он послушался.

Через мгновение нитка, соединяющая шары, запуталась в низенькой металлической ограде. Я отцепил их и привязал внутри будки к гвоздю. Белый и голубой выглядели уставшими, хотя еще и не совсем сдулись, а продолговатый красный был свеж и бодр, только покачивался на нитке в такт порывам ветра. Его покачивания напоминали движения, увлеченного беседой человека. Конечно, он не мог мне ответить, зато я мог с ним поговорить.

Если бы сейчас подошел кто-то из сабр, то непременно бы спросил, увидев шары: «У тебя День рождения?». Почему-то у них возникали только такие ассоциации. А мне шары напоминали всегда о первомайских праздниках. Глядя на них, я невольно перешел к мыслям о праздниках вообще.

– У меня праздник, – сказал я шару. Он кивнул. Конечно, праздник, льет как из ведра, на улице ни души, только автобусы бесшумно проезжают. Пустой мир – мечта мизантропа.

А потом я начал думать о Новом годе, и мне вспомнилось одно из моих дежурств месяц назад: мне пришлось работать в новогоднюю ночь.

Мы с индусом Абаи сидели на седьмом этаже и ждали последний автобус. От нечего делать он напевал мантры, хотя и считался иудеем, и показывал какие-то сложные фокусы с горящими спичками. До нового года оставалось минут пять, а автобус должен был прибыть ровно в двенадцать. В Израиле Новый год не признают, но из-за большого количества русских репатриантов, для которых этот праздник всегда был священной коровой, придумали ему новое название – Сильвестр, и даже позволили первого числа брать выходной. Поэтому уже второй год праздник отмечали все, а не только русские. Я видел наряженные елки в витринах магазинов на Алленби, а на станции работал целый елочный базар на четвертом этаже.

Хотя дома меня никто не ждал, я был зол чрезвычайно, так как рассчитывал провести этот вечер перед телевизором и хоть немного отдохнуть от своей проклятой работы.

– Как Новый год встретишь, так и проведешь, – бубнил я себе под нос. И, раздумывая над приметой, желал провести весь год хотя бы в Индии под пение мантр, но никак не на седьмом этаже Таханы Мерказит. Абаи было наплевать, его праздник наступал только в начале февраля.

И вот свершилось. Подкатил последний автобус, и из него вылез последний пассажир. Но что это был за пассажир – старый араб в бело-красной куфие и в белом дишдаше, если я правильно запомнил это слово. Это был классический араб, традиционный до мозга костей. Он с трудом выполз из автобуса, и тут загремели салюты. Наступил новый 2002 год. Араб как-то так замер, даже пригнулся, словно попал под обстрел, потом увидел разноцветные фейерверки, заулыбался и шагнул ко мне. Я в этот момент уже стоял в огороженном проходе, вооружившись металлоискателем.

– Happy new year, – громогласно сообщил он, и заключил меня в объятия прежде, чем я успел отступить на безопасное расстояние. Краем глаза я успел заметить, что рука Абаи непроизвольно дернулась к пистолету: инструкции он знал.

За время это краткого объятия я понял, что на арабе нет никакого шахидского пояса или любого другого оружия: он был тощ, чист, и странно пах, вроде сандалом и кипарисом. Поэтому я перевел дыхание и тоже поздравил его с праздником. Кто бы только знал, чего мне это стоило. С одной стороны было приятно сознавать, что все люди братья, но с другой….

– Вот такой и был у меня праздник, – сказал я шару. – Вот такой год и имею теперь. Все здесь, все в хлопотах.

Шар тут же кивнул. Ветер не утихал, хотя дождь стал пореже, и на улице появились люди с зонтиками. Израильтяне такие импрессионисты, любят зонтики самых ярких цветов, которые по размеру ни за что не сравнятся с привычными для нас – японскими. Это целые крыши – бело-красные, красно-синие, ярко-фиолетовые. Даже мужчины прикрываются от дождя зонтиками любых цветов, как видно, предпочитая их унылому черному. Часто ветер выворачивает зонт наизнанку, и тогда его просто бросают, чтобы в ближайшем киоске купить новый. После бури, все улицы усеяны искалеченными зонтами. Их подбирают бомжи или новые репатрианты, одним движением возвращают в нормальное состояние, и экономят, таким образом, десять-двенадцать шекелей, которые истратили бы на покупку. Согласен, сумма невелика, но зато какое удовлетворение.