Долговязый стряхнул с себя чужие руки, вытащил из–под буфетного прилавка мешок и побежал на кухню.

— Послюшь, Кеша, — остановил его Забор Иваныч. — Ти немножко пил. Ну, и я... я тоже ошень виноват. Прошу извиненья. Пойди, пошалюйста, спи. Мы говорим лютша завтра. А?

— Прочь с дороги, свинина! — заревел долговязый. — Не желаю я никаких разговоров. Где сурок?

Парень тыкался во все кухонные углы. Залезал под стол, отодвигал мусорные ящики.

Я взглянула на Забора Иваныча. Лицо у старика кривилось, словно от боли.

— Где сурок?! — продолжал орать парень. Он обшарил все закоулки, трахнул кухонной дверью и выскочил на улицу.

Ну и дела!

Я обернулась к Аксену Капитонычу. Он, по моим наблюдениям, во всем должен был сочувствовать Забору Иванычу, Но, представьте, вместо сочувствия, он во время драки потихоньку куда–то убрался. Ни за столиками, ни вообще в помещении столовой его и не оказалось.

Я засиделась у Забора Иваныча. Старик был, видимо, очень расстроен стычкой с Акентием, но старался этого не показать.

Когда все ушли, мы составили столики, убрали посуду, навели чистоту в кухне. Забор Иваныч вскипятил самовар и радушно угощал меня моченой брусникой и медовым черничным вареньем.

Перед уходом я заглянула наверх, в комнату Забора Иваныча. В ней были только кровать, белый некрашеный стол и старинный кожаный кофр–сундук. Но удивительная опрятность придавала комнате вид необычайно достойный.

Над столом висели три карточки.

— Это ваши родные? — спросила я не вглядевшись.

— Родные.

Я подошла ближе. На одной фотографии щупленький мальчик с бубном обнимал сидящего у него на коленях сурка. Вторая фотография изображала молодого человека в светлом костюме и мягкой шляпе. У него на ладони сидел осанистый сизый голубь. Молодой человек смотрел на голубя и смеялся. Третья фотография была сделана уже тут, в Важаихе, — Забор Иваныч в поварском балахоне и бескозырке сидел на бревнах возле «Аппетита». У ног его вытянулся столбиком Мармотка.

— Этот, первый, тоже звать Мармотка, — глядя на первую фотографию, тихо сказал Забор Иваныч.

Этот первый Мармотка обошел с маленьким Зобаром всю Германию. Мальчик пел и тряс бубен, а веселый сурок кувыркался, танцевал и, кланяясь, обходил с картузиком круг зевак. У маленького Зобара была в жизни большая привязанность. Теплый мохнатый комок, укладываясь после рабочего дня рядом с мальчиком, согревал его сердце. Однажды в тихом лесном городке Шпрейбурге мальчонка собрал необычно много денег. Голова у него закружилась. Он почувствовал себя богачом. Проходя мимо кассы бродячего цирка, он купил билет на вечернее представление.

Вечером он хорошо накормил Мармотку, уложил его спать и побежал в цирк.

Никогда в жизни он так весело не смеялся...

И никогда в жизни так горько не плакал...

Вернувшись в дрянную каморку, где оставил Мармотку, он нашел окно открытым. Сурка и котомку украли.

— Я в детстве был нищий, и все люди, и нищие и богатые, клевали мне в темя. Друзей у меня взяли в тюрьму. Теперь мне друзья... О, вот и вспомниль... Где же Мармот? Какой умный! Сидит и не дышит.

Забор Иваныч перегнулся через перила и позвал в темноту кухни:

— Мармотка, Мармот, ком гер!

Я не стала ждать появления сурка.

— До свиданьи, голюбшик! Приходите к нам завтра. Я буду приготовить сладкий рисовый пудинг с компотом. Ошень, ошень прошу... Ауфвидерзейн!

Утопая в грязи на вечерних улицах, я больше нисколечко не раздражалась. Я даже твердо решила и завтра так же тонуть.

Обязательно приду на пудинг с компотом.

Ночью снился мне толстый сурок. Он тихо вылез из–под кровати и смотрел на меня не мигая.

Вверх по реке, к Аргуту, недалеко от монгольской границы лежит высокогорное каменистое плато. Пустынное, дикое место. Кажется, местность эта совершенно безжизненна, мертва...

Но это так только кажется. В долине ни на минуту не прекращается жизнь. На протяжении десятков километров тянется здесь под землей огромный сурчиный «город».

Сверху город совсем неказист: лысые холмики, круглые норки под прикрытием камней, и от каждой норы аккуратно протоптанная дорожка. Сурок бежит к норе всегда по одной и той же дорожке. Это хорошо знают промысловые охотники. Они ставят на пути ловушку, и сурок редко минует ее.

Весной в этом сурчином городке родился Мармотка.

Кроме него, в норе были еще два сурчонка. Нора была очень хорошая. Два коридора, отполированные спинами старых сурков, сходились в сводчатой комнате. В боковом проходе помещалась уборная. Отсюда же, в случае опасности, можно было вы-браться вторым ходом в укромное место за грудой камней.

Сурчиха–мать не отходила от маленьких. Сурчата быстро росли и уже начинали высовывать из норы пучеглазые мордочки.

Наверху, словно дачник, гулял вперевалочку старый сурок. Он был толстый, коротконогий; брюхо у него висело почти до земли. Он ходил по своему «путику» , срезывал острыми резцами степные травы — кипрей, горичавку, типец — и раскладывал их на камнях для просушки. Сурок готовил подстилку. Он ворошил ее, перебирал и перекладывал с одной стороны на другую.

С наступлением холодов сурки перетаскивали сено на зимнюю квартиру. Она была больше летней.

Родители и подросшие молодые, все разжиревшие и толстые, как будто они к зиме укутались в теплые фуфайки из сала, зарывались в сено, плотно прижимались друг к дружке и без еды, без питья, без движения замирали на несколько месяцев.

Но сейчас было лето. Сурчиха и молодые только еще собирались вылезать наверх.

Мармотка был из сурчат самый шустрый. Он первый начал вылезать из норы и подолгу грелся на солнышке. Он смотрел, как отец отходил по дорожке, вытягивался столбиком, двигал мокрым носом и мелодично свистел. Среди холмиков и на камнях возникали такие же стоячие фигурки. Они осматривались по сторонам и словно кланялись друг другу. Их хорошо развитые голоса звучали выразительно и напоминали людской разговор.

Маленький сурчонок во всем подражал отцу. Он тоже вытягивался столбиком и старательно отставлял распушенный коротенький хвостик.

Однажды старый сурок сидел, опустив вдоль тела темные лапки, и, морща по обыкновению мокрый нос, определял направление ветра. Вдруг он беспокойно потянулся вверх.

«Вжиг, вжиг!» — резко крикнул сурок и исчез под землей.

В мгновение ока наверху никого не осталось.

Ширококрылый беркут, проплывая над горной долиной, даже своими зоркими глазами не мог разглядеть ни одного зверька. Сурки притаились в норах, Беркут покружил над городом и хотел уже лететь прочь. Но вдруг опустился ниже, еще ниже... и неподвижно повис в воздухе. Между сурчинами бегала удивительная белая собачка. На хвосте у нее висел колокольчик, и собачка, виляя хвостом, непрерывно звонила.

Собачонка была одна. Только у камня лежала куча сухой травы. Это была та самая трава, которую сурок готовил на зиму для подстилки.

Орел опустился еще ниже. Тень его крыльев скользнула по собачке. Она подняла голову и залаяла.

Орел рассматривал собачку сверху. Снизу, из нор, таращились на нее сурки.

Колокольчик позвякивал. Собачонка была робкая, слабая. А сурки были непуганые, смелые. Сначала они фыркали и ворчали на собачку из нор. Но вот Мармоткин отец выскочил и зафукал на неё, словно кот.

Собачонка отбежала.

Увидев, что враг так легко отступил, наверх вылезло еще несколько старых сурков. Они все принимали угрожающие позы и поднимались на цыпочки, чтобы получше рассмотреть кисточку на собачкином хвосте и услышать звяканье колокольчика.

Собачка между тем отбегала все дальше от нор.

Любопытные сурки отходили по своим «путикам».

Вдруг сухая трава у камня выбросила гром и молнию. Сурки бросились к норам. Юркнул вниз и Мармоткин отец. Дорожка за ним стала красной от крови. Он дополз до сводчатой комнаты и там умер.

А наверху в это время вот что случилось.

Над сурчинами низко пронесся орел. Из кучи травы выскочил человек. Он кричал и грозил кулаком. Но орел не оглядывался. Ритмично вздымались широкие крылья. Орел улетал. В сильных лапах он уносил собачонку. Акентий целый час простоял на дорожке, ругаясь и проклиная жителей злосчастной норы.