Немалых трудов стоило Настасье Филипповне растолковать Флегонту, что дело вовсе не в плохом теперешнем царе, что царей надо отменить повсеместно и навсегда. И не только царей, но и всех, кто их поддерживает, на ком строят они свою силу.
Как-то они разговорились о новых порядках, которые должны быть установлены после «отмены царей».
— С нашим народом, — сказал Флегонт, — каши не сваришь. Это что лебедь, рак да щука. Каждый желает врозь. Да вот, к примеру, наша семья. Всяк хочет жить по-своему, а помирить их нет никакой возможности. Им поводырь нужен, крепкий поводырь. Одни они из этой лужи не вылезут. Но поводырь должен быть не из мужиков — они его не признают.
— Э, много ты знаешь о мужиках! — сердито перебила его Настасья Филипповна. — Вертишься около горна да в своей избе, а что кругом делается, тебе будто нипочем. Вот, скажем, твой отец занимается бесполезной тяжбой с Улусовым… Бесполезной потому, что Улусов, конечно, победит. За него судьи и царские законы.
— У нас Грамота имеется, — рассеянно вставил Флегонт.
— Неужели ты веришь этой сказке? — Настасья Филипповна не на шутку рассердилась. Ее жилистая шея покраснела от гнева. — Сколько раз мы толковали…
— Погодите, Настасья Филипповна. Болтают, будто зарыта в кургане у Лебяжьего озера Книга Печатная. Рылся я в кургане. Одни черепки да кости. Но должна быть другая, настоящая книга, где все о правде написано, и как добыть ее, и как народ к ней вести. Сами знаете наших… Орут, ровно стадо. Ими малый ребенок может вертеть в разные стороны. А силы своей не знают.
— Я же говорила тебе: и еще одна сила есть.
— Возможная вещь. Я же мастеровщину только по Ваньке да по вашим разговорам знаю. Хотя и сам вроде бы мастеровой.
— Не совсем, — улыбнулась Настасья Филипповна. Ей нравились рассуждения Флегонта, хотя многое в них возмущало ее.
— Верно. Да и не буду никогда настоящим мастеровым.
— Почему же?
— Потому что все мои думы к мужику идут. Сила у них, говорю, большая, да пока еще глупая.
— Ну, не такая уж глупая, положим, Улусов то и дело жалуется на потравы. Не простачки с ним воюют.
— Да ведь всё в одиночку, Настасья Филипповна. Вот и думаю: как бы их всех в кучу собрать. Сами сказывали…
— Рассказывали…
— Виноват… Сами рассказывали, как мужик бунтовал в прежние времена. И теперь бунтует. А чем кончалось? Нет, бунт дело темное, во время бунта головы пьяные. А это дело надо так повести, чтоб у всех в головах было светло: зачем идем, чего хотим. Тут криком не возьмешь, люди должны разуметь, что делают.
Флегонт передохнул, а Настасья Филипповна снова улыбнулась. Как он все начал понимать!
— Да, но ты, Флегонт, все путаешь. Сам сказал — все они врозь.
— Врозь, врозь, — согласился Флегонт, — в том-то и беда! Да было бы то горе в полгоря, но ведь в чем соль? Тот же наш Петька… Да разве он о мужицкой беде думает? Он, проклятый, только о том хлопочет, как бы из мужицкой слезы деньгу делать. Если Петьку вовремя не подкосим, он мужику на загривок сядет.
— Может, ты и прав. Но я хочу опять о книге… Нет такой книги, наивный ты человек!
— Да я не про ту, что будто в кургане! — с отчаянием воскликнул Флегонт. — Я о той книге, настоящей, в которой все есть о земле и правде. Должна быть такая книга. Весь свет обыщу, а найду.
— Вот вздор! А если не найдешь?
— Тогда что ж? Тогда всем мужикам идти по миру. Тогда всей нашей земле разорение. Но того быть не может! — с силой сказал Флегонт. — Не может того быть, чтобы наш народ погибнул. Есть такой человек! От всего мира ему поклонюсь: выведи нас на верный путь, скажи, как добыть правду, с чего начинать, чтоб царей и бар скинуть.
Настасья Филипповна насмешливо качала головой.
— Опять ты несешь несусветную чепуху. Да нет на свете какой-то особенной мужицкой правды!
— Да я не только о мужицкой! Я тому человеку все, что знаю, выложу. Я его в этот омут с головой окуну. Тут что главное? Главное, чтоб дошло до мужицкой башки, что они сила великая…
— Ага, — обрадовалась Настасья Филипповна. — Вот наконец ты выбрался из своих благоглупостей. Но, дорогой мой, чтобы выложить тому человеку всю правду, ее надо знать. А много ли, повторяю, ты знаешь? Вот, например, мужики очень охочи слушать всякое про начальство. Ты хоть словом обмолвился с ними о том же Улусове? Конечно, тут нужна осторожность, но, надеюсь, у тебя хватит ума…
— Время не доспело, — хмуро заметил Флегонт. — Молодо-зелено. Слушать не пожелают.
— А вдруг? И вот еще что скажу. Попробуй разобраться в том, как живут люди, о чем думают, как власти и помещики блюдут свой интерес. Тогда все, что ты из книжек выучил, сразу оживет, понимаешь ли? Надо книжки читать и жизнь знать. Без этого будешь ты пустозвоном. А их у нас хоть отбавляй. Хотя бы тот же Викентий…
— О нем вы напрасно, — отмахнулся Флегонт.
Совет учительницы он намотал на ус, перестал сторониться людского общества, повадился ходить на сходки, безмолвно сидел в сторонке, слушал, наблюдал, порой улыбкой поощрял Андрея Андреевича, когда тот выходил на середину круга и с места в карьер начинал вопить о сельских делах и поносить начальство; сельского старосту в такие часы холодным потом омывало!..
Иной раз у сторожевской избы собирались соседи, — покурить, посудачить о том, о сем. И вот как-то Флегонт вставил такое хлесткое словцо насчет начальства, что мужики долго хохотали, схватясь за животы.
С того дня Флегонт все чаще и чаще вставлял свои словечки, заставлявшие мужиков смеяться до упаду.
Мишенью своих шуточек Флегонт чаще всего избирал земского начальника. Сам же, отпустив какую-нибудь очередную шутку по адресу Улусова, сохранял полнейшую невозмутимость и даже как бы удивлялся: с чего бы это люди покатываются?.. То он с совершенно серьезным видом скажет, будто Улусов собирается отдать распоряжение всем мужикам плеваться только в левую сторону, а кто плюнет направо, того тотчас в холодную. То вдруг объявил:
— Слышь, старики, чего Улусов-то задумал?
— Ну, ну? — раздались голоса.
— Скоро от него такой приказ выйдет: всем ходить вверх ногами.
— Будя! — смеялись мужики.
— Не будя, а так оно и есть!
— Человеку, того-этого, — сказал Андрей Андреевич, — вверх ногами самим богом ходить не положено.
— Бог богом, а начальство, оно свою линию ведет, — отвечал с усмешкой Флегонт.
— Да ведь нельзя же ходить эдаким манером! — крикнул кто-то.
— А ты и не ходи. Ты ходи обыкновенно, по-божески. А как Улусов наскочит да спросит: «Ах, мол, такой-рассякой, почему не вверх ногами?» — ты ему тем часом и скажи: «Вот-де, ваша милость, сейчас вверх ногами и пойду, отдохнуть перевернулся». Он усмехнется и дальше себе поедет, да еще, пожалуй, гривенник даст за послушание.
Люди смеялись, а иные покачивали головой. Так первый проблеск мысли о начальстве, поставленном, чтобы чинить издевки над народом, появлялся в их смутном сознании.
Впрочем, у Флегонта хватало выдержки не участвовать в скандалах, неизбежно возникающих в селе. Он подавал свой голос тогда, когда очередная ссора принимала опасный оборот.
Лука Лукич, рассердившись, однажды буркнул сыну:
— Это ты что за привычку взял — людские дела по-своему поворачивать?
Флегонт лениво зевнул.
— А я что? Им виднее!
— Я вот покажу тебе — виднее! А лавочника ты вчера ловко срезал! — вдруг рассмеялся Лука Лукич и сурово добавил: — Нет, ты эту дурь из головы выбрось. Жениться тебе надо, парень. Ай еще не подыскал себе милку?
— Подыскал! — Кроткая улыбка сына обезоружила старика.
— Кто же такая? Какого роду-племени? Когда сватов можно засылать?
Флегонт помрачнел и, не ответив, поплелся во двор.
«Эва, дурень!» — подумал Лука Лукич.
Однажды вечерком Лука Лукич, только вернувшийся из Тамбова, рассказывал соседям о тяжбе с Улусовым. Конца-краю ей не было видно. Кое-кто начал кричать, что пора бы, дескать, поднять Грамоту да, благословясь, созвать Полевой Суд.