— Книжками займается, — неопределенно сказал Петр и косо посмотрел на Флегонта. — Да, видно, не впрок.

— Ох, Петр Иваныч, недалеко ты видишь. — Савва Капитонович пристально посмотрел на Флегонта, попыхивающего цигаркой и ухмылявшегося. — А впрочем, — сердито проговорил он, — черт тебя знает, что ты за птица!..

Агроном привозил Петру книжки и журналы. Петру за недосугом читать приходилось редко, он складывал их за божницу, там они и плесневели, пока за них не принялся Флегонт. Как-то, дело было весной, он дочитывал последнюю из агрономических книжек, валявшихся за божницей. Дело шло к рассвету; Лука Лукич не раз поднимал голову от подушки и ворчал на полуночника.

Флегонт, прочитав книжку, посидел в раздумье и сказал вслух:

— Ладно, теперь уж именно все.

Этот процесс проникновения в сложные отношения мужика с мужиком, мужика с барином, мужика с начальством, начальства мелкого с начальством покрупнее происходил медленно и давался Флегонту нелегко.

То время в истории империи знаменовалось сдвигами во всех областях и проявлениях общественной жизни. Агроном Савва Капитонович был прав: Россия действительно заводила индустрию, индустрия требовала работников, их поставляла деревня. Деревня и город придвинулись друг к другу и оказались спаянными, точно сообщающиеся сосуды. Крестьяне тысячами уходили из разоряемых сел на заводы и фабрики. В страдную пору мастеровые возвращались к земле, чтобы, покончив со страдой, снова вернуться в город. Они приходили в село людьми совсем иными, и Флегонт не мог, конечно, не подметить разительных перемен в их мнениях, суждениях, привычках, одежде.

«Вот, скажем, Иван Козлов, — думалось Флегонту. — Вроде бы каким и был, а вроде и вовсе другой…»

Рассказы Ивана о жизни в городе, о порядках на заводах, о том, как в минуты отчаяния едина рабочая масса, не могли не произвести впечатления на Флегонта, достаточно подготовленного Настасьей Филипповной.

Лишь спустя много времени в сознании Флегонта оформилась цель, тоже весьма еще расплывчатая. Ни с кем в селе он, разумеется, не мог поделиться мыслями и чувствами, которые кипели в нем и просились наружу. Даже с отцом не обмолвился словом о том, что теперь всецело занимало его. От семейных дел Флегонт отошел, в кузнице работал, что называется, с навалом и торговался с мужиками из-за каждого грошика: копил деньги про черный день.

И стало казаться Луке Лукичу, что сын стал вроде приблудышем в семействе.

«Только росточком в мое племя вышел, — думал он. — Эка вымахал парень — косая сажень в плечах. А характером — овца, хоть и злоязычен, да ведь и то только супротив начальства. А кто к начальству добер? Умен Флегонт, да не жаден, не то что Петька. В том силища звериная и умишко злобный. В большие люди выбьется Петр Иванович. А Флегонт так и помрет добродушным на миру».

Лишь изредка Лука Лукич подсматривал в сыне свое, семейственное — особую хватку, верный хозяйственный взгляд.

Флегонт не терпел многословия и суеты. Он жил, работал и мыслил не торопясь, все совершал степенно, по порядку, — «без колыхания», как говорил Лука Лукич.

Уход из дома он все откладывал и откладывал. Много причин к тому было у Флегонта: жаль было расставаться с отцом, с родными местами и привычным укладом, идти куда-то в неведомое и начинать новую жизнь, тоже не слишком сладкую. И была еще одна причина, едва ли не самая главная: Флегонт не хотел уходить из села, не повидав Таню. Ему нужен был ее совет, и он рассчитывал на ее помощь; уж она подскажет ему, куда обратиться, чтобы найти работу.

И еще хотел он сказать ей о своей любви, — на этот раз непременно. Но Таня была в Тамбове, раньше весны в Дворики не могла приехать, а разыскивать ее в городе Флегонт стеснялся. Да и не знал, как она отнесется к его решению.

Город Тамбов, где в описываемые времена Таня училась, возник, как о том сообщает летопись, в 1636 году. «А строил тот город Тамбов по указу великого государя, царя и великого князя Михаила Федоровича, всея России самодержца, стольник Роман Федоров Боборыкин, а построен тот город был воеводою в три года».

Между обрывистым, заросшим муравой берегом Цны и лесом лежал луг, заливаемый вешними водами и оттого изобиловавший густой и сочной травой. Чистый ключ Студенец, протекавший на дне глубокого оврага у стен крепостцы, снабжал ее обитателей водой.

Луг давал корм пушкарской, стрелецкой и казачьей скотине, а красоты природы — отдохновение душам, вечно трепещущим в ожидании татарских набегов. Крепостца была построена Боборыкиным хозяйственно: из толстых бревен, с башнями и стенами.

Однако башни и стены не слишком пугали татар, мордву и разбойный люд. Не остановили они и Степана Разина и полки Пугачева — оба этих прославленных народных бунтаря побывали в Тамбове.

Много раз город выгорал дотла, а обыкновенные пожары каждый год случались сотнями. Обитателей по веснам трясла лихорадка, осенью они утопали в грязи, зимой их заносило снегом. Восемь лет подряд Тамбовщина билась в бесхлебье, народ пух с голоду и умирал. Гуляли тут язва, холера, чума, трахома и прочие болезни.

Все ждали «воли», но и после реформы не стало лучше, и мужики по-прежнему бунтовали. В город бежали безземельные, нищие, бесприютные и голодные, и он рос, вытягивался вдоль Цны, потом пошел и вширь.

С возвышения, на котором стоял тамбовский вокзал, открывалась обширная панорама города, славного садами, мельницами, хлебной и конской торговлей.

Большая улица, самая длинная и чистая, застроенная казенными домами, была средоточием властей гражданских, военных и духовных. Все учреждения помещались на этой улице, а во дворе, близ кафедрального собора, жил губернатор. На той же улице в реальном училище, в гимназии и в духовных заведениях приобщали к наукам детей благородных лиц; именно с этой улицы удирал в молодые годы Викентий Глебов в родное село.

Между тремя улицами, разрезающими город вдоль, было множество поперечных улочек: Арапская, Дубовая, Теплая, а дальше, за Варваринской церковью, неразбериха переулков и тупичков, застроенных маленькими домиками, утонувшими в окружающей их зелени. Эти улицы, переулочки и тупички кончались у Цны, берега которой круто спускались к воде. С высокого берега видны все неожиданные изгибы и повороты реки. Минуя многочисленные островки, река направлялась к величественному сосновому бору, откуда Петр Великий брал деревья для корабельных мачт.

И летом и зимой панорама, открывающаяся с крутогора, неповторима своей красотой, навсегда остаются в памяти эти просторы, эти мягкие краски, этот луг — зеленый или белый, в зависимости от времени года, этот лес, стоящий темной стеной вдали. Здесь, на берегу Цны, случайный гость Тамбова забывал пыльные улицы, грязный базар, ободранные дома и ветхие заборы.

Тем же, кто провел в этом городе юность, кто жил на Теплой улице в маленькой комнатенке, из окна которой была видна водокачка и мостовая, заросшая травой; тем, кто впервые полюбил там и бродил с любимой по Семинарской улице — зеленой, полудремотной; тем, кто был молод там и оставался молодым, возвращаясь туда через многие годы, — как им не благословлять этот город, один из многих виденных и единственный из оставшихся в сердце?

…Потому что у каждого есть свой Тамбов.

Однажды на Покровской улице, в доме Корольковых, где жила Таня, поселился новый квартирант, слесарь чугунолитейного завода Костя Волосов, — так он рекомендовал себя всем.

Этот девятнадцатилетний парень о родителях помянул как-то вскользь, с пренебрежением. Фамилию Тани он слышал, да и отца Викентия знал по рассказам своего дяди — Ерофея Волосова, служившего лакеем у Никиты Модестовича Улусова.

Первое впечатление о Волосове у Тани создалось какое-то смутное: как будто бы и умен и кое-что знает, а с другой стороны — ужасное фанфаронство и заносчивость бесконечная. Любил он поболтать о великих людях разных эпох, восхищался Бонапартом, разными авантюристам, искателями приключений, древними римскими героями.