Предлагаемая вниманию читателей книга Анатолия Буракова — документ Истории и в то же время исповедь много натерпевшегося и исстрадавшегося человеческого сердца. Не так уж много и за Рубежом и в Советском Союзе таких правдивых искренних и непосредственных книг. Когда Анатолий Бураков дал мне рукопись книги, я переслал ее главному редактору газеты «Новое Русское Слово», ныне покойному М. Е. Вейнбауму. Последний попросил Юрия Большухина ознакомиться с рукописью и, если его заключение совпадет с моим, подготовить манускрипт к печати. В чем же достоинство этого манускрипта? Все мы сошлись на том, что еще никто так не писал, о самом начале второй мировой войны и тех исключительно трудных обстоятельствах, при которых попали в плен миллионы солдат и офицеров Советской армии. Массовое пораженчество, конечно, было, и на это нельзя закрывать глаза, но помимо пораженчества было и другое: деморализация армии, и эта деморализация оказалась роковым последствием ошибочной и преступной политики Сталина 1937–41 годов.

Анатолий Бураков мало говорит о политике. Он просто и бесхитростно рассказывает как было дело, подсознательно подчиняясь принципу «жизни застигнутой врасплох».

Естественность ситуаций, которые не выдуманы, а выхвачены из жизни, убеждает и захватывает читателя. У автора феноменальная зрительная память и потому пережитое в те, ныне далекие годы, остается в его очерках и свежим и точным.

О целом можно судить по части, если, понятно, часть крайне характерна и типична для целого. Пережитое Бураковым перед войной, в первые месяцы войны, в нацистском плену, в немецких вспомогательных частях, куда он попал в силу сложившихся обстоятельств, после плена, в лагерях для перемещенных лиц — все подано так живо и подлинно, что личный опыт автора становится частью опыта миллионов (в самом начале войны и в плену), ходивших вблизи от гибели, а позднее — частью опыта десятков, если не сотен, тысяч.

Поразительная последняя, заключительная глава книги. Она способна расстроить читателя до слез. Бураков простыми, бесхитростными, но выразительными, словами показал, что сердце матери, голос крови, зов предков выше и сильнее разлук, над ними не властны ни пространство, ни время. И я убежден, что правдиво, искренне написанная книга Буракова будет тепло принята в различных читательских кругах.

Вячеслав Завалишин

Родился я в 1920 году, когда остатки обескровленной Белой армии покидали Россию, а над страной заалело красное знамя мирового коммунизма.

Жил я тогда в небольшом городке с хорошо развитой текстильной промышленностью. Отец был служащий. Мать по слабости здоровья не работала. Жизни, лучшей чем в Советском Союзе, я не знал, а о прежней жизни слышал только вздохи матери, которая часто, подойдя к шкафу с посудой, среди которой находилась маленькая деревянная иконка, начинала молиться, прижимая платок к глазам…

Не прошло и года, как умерла сестра от гнойного аппендицита, ей было всего десять лет, ее смерть унесла в могилу кусочек уюта нашей семьи.

В том же году папу лишили партийного билета, за правый уклон, тогда же со стены над папиным письменным столом сняли портрет Плеханова, висевший вместе с портретом Молотова. Когда я спроси маму: почему сняли только один портрет, она ответила: достаточно висеть только Молотову.

Этот год, исключение папы из партии, я особенно хорошо помню: не стало друзей, пища ухудшилась, мы с младшей сестренкой лишились сладостей и игрушек. Летом 1933 года, мама с младшей сестрой уехала в Ленинград, к родителям, а меня отправили в деревню к дедушке, где я пробыл все лето. В августе приехал папа и взял меня в город, я должен был поступить в 6-й класс. Папа очень изменился, одет был в гражданскую одежду, которая его старила и висела на нем как на вешалке, отпустил усы, изменившие его лицо.

Улица, на которой я провел свое детство, одним концом упиралась в городской общественный сад, а другая сторона начиналась с широкой площади, на которой стояла Троицкая церковь. За общественным садом, за широкой аллеей ступеньки к реке Тезе, на берегу которой стояла купальня и лодочная пристань. По речке сновали пароходы; пассажиры на палубе махали купающимся шляпами, пока пароход не скрывался за поворотом…

До праздника Ильина остался всего один день, а я продолжал ходить на цыпочках, чтобы не тревожить даже сестру, с которой у меня происходили постоянные стычки, от которых она всегда бежала к матери с жалобой на меня. От мамы я всегда слышу наставления, если стану держать себя плохо, меня не возьмут к дедушке, но как я не стремился к подобному поведению послушного мальчика, все же, что-то должно было случиться: был у меня друг, живший по соседству, и вот, словно бес нас толкнул нарушить просьбу старших: поймали мы дворняжку Жучку, привязали ей на хвост банку, собака с визгом влетела в открытое окно своего хозяина, жил он в подвальном помещении, который сидел с женой за столом перед самоваром. Все со стола полетело на пол, напугав сильно стариков, когда же приехал мой дедушка, мама только кончала надо мной экзекуцию, и я, получив очередную порцию ремня, забился в угол. Но все же в деревню меня взяли, предупредив, что наказание мне продлится там. Мама стала упаковывать подарки для папиных сестер и свекрови, которая недолюбливала маму за то, что она увезла ее сына в город от большого крестьянского хозяйства.

…Наконец показывается тарантас, на котором восседает дедушка. Он в белой косоворотке под кушаком, черная лопатой борода. Я подбегаю к нему, он останавливает лошадь Зорьку, поднимает меня, целует, от щекотания его бороды я громко смеюсь, все рассаживаются в экипаж и мы двигаемся вперед.

Проезжаем через весь город, окраину, еще пару километров и мы в поле. Дорога тянется среди ржи, мелькают головки васильков, ромашки, маячит вдали клевер, а в синем небе трели жаворонков. Это ведь правда все было? И дорога во ржи, и васильки, и ромашки, и жаворонки в небе… А теперь?.. Одни сны, одни тени светлого, прошлого, невозвратного… Дедушка дает мне в руки вожжи и я сам управляю Зорькой, которая начинает бежать рысцой, зная, что скоро будет дом и ее пустят на гумно. Вот и деревня, дедушкин дом большой, палисадник перед домом, лавочки, на которых обыкновенно сидят пожилые люди, обсуждая мирские дела. Дедушку все уважали, и иначе не называли как Устин Иванович.

В Ильин день престольный праздник: все снуют, бегают, что-то носят. Я подбегаю к бабушке, которая принимает подарки от мамы, и прошу колобок, она поднимает меня, целует и говорит одно и то же, что я весь в свою мать. Потом подводит меня к столу, на котором лежат свежие колобки со сметанным запахом, проглотив наспех я бегу на улицу, и с мальчиками сговариваюсь идти ловить рыбу. В первую ночь я спал на сеновале и быстро заснул от запаха свежего сена. А утром дом жужжал как пчелиный рой, скрипели половицы, хлопали двери и несся грозный голос бабушка, подгонявшей всех идти в церковь. Последняя находилась в селе за два километра, по деревенским улицам шли крестьяне, каждая семья в отдельности, проходя мимо нас здоровались и поздравляли с праздником. За речкой, красуясь своей белизной, стояла церковь. Служил в ней отец Александр, у которого две дочери учительствовали в селе. Я шел с дедушкой, он рассказывал мне о пророке Илье, что это он проезжает по небу и гремит колесницей, после чего идет дождь, и что нужно каждый день молиться и просить пророка Илью о дожде, иначе не станет посевов, пересохнут реки, пропадет рыба, чего я больше всего боялся… В церкви было прохладно, пахло ладаном, голубоватый дым подымался к потолку, на котором был изображен пророк на колеснице с двумя белыми лошадьми. А от полумрака и мелькания свечей становилось тепло и радостно на душе. Служба в этот день была долгая, и, когда вышли из церкви, улицы были в теплых солнечных лучах.