С восходом солнца утром ложились на койку, над которой находились четыре рейки с сеткой, — предохранение от малярийных комаров, которых в этой местности была уйма, и спали до 8 часов утра; а после завтрака отправлялись на работу. Гора была усеяна большими валунами, к которым мы приделывали стенки из диких камней, бетонированную крышу, и бункер был готов. В каждом лежало до 12 снарядных ящиков. До марта 1944 года мы наделали сотни таких бункеров — в каждой зенитной точке.

До нашего приезда аэродром этот ни разу не бомбили, а в середине сентября это свершилось; в обеденный перерыв сразу завыла сирена и сразу же упала бомба. Я сидел на стенке бассейна, и от неожиданности скатился в воду, кое-как выбрался и бросился к орудиям. Наша обязанность была таскать снарядные ящики из бункера. Низко пригнувшись я побежал за ящиками; в некоторых местах уже горел фосфор от упавших бомб, и аэродром был окутан густым черным дымом. Горели бензин и не успевшие подняться самолеты, которые представляли хорошую цель для тяжелых авиабомб; в промежутках между взрывов бомб, раздавались продолжительные пулеметные очереди. Бомбежка продолжалась с полчаса. Наши зенитки не стреляли, потому что английские самолеты были выше нашей цели; лишь где-то около моря слышалось как били 88 мм орудия. К 4 часам вечера, когда рассеялся дым, аэродром представлял из себя разбитое поле, где местами вырывались языки пламени от догоравшего самолета и фейерверком взлетал огонь от взорвавшейся бензиновой бочки. А ночью, после того как огонь сделал свое дело, пригнали греков из городка и приступили к ремонту посадочной и подъемной площадки.

На другой день аэродром работал нормально; снова ревели «хенкельсы» и «мессершмидты», а трехмоторные «юнкерсы» пополняли уничтоженное. Во время бомбежки одна из зажигательных бомб попала в нашу палатку и все наши тряпки сгорели. На другой день мы отправились в штаб, чтобы получить новое обмундирование. Городок, несмотря на близость к аэродрому, ни разу не был поврежден, ни одна бомба не попала в него. Штаб батареи находился в центре городка в двухэтажном доме, во дворе же стояло несколько построек с разными складами. Получив все, что нам было положено, мы стали ждать отлучившегося нашего конвоира. В это время мимо нас несколько раз прошел пожилой грек. Посматривая на нас, поманил меня пальцем и тыкая в буквы на моей груди, на ломанном немецком языке спросил, не русский ли я? Когда услышал мой утвердительный ответ, стал радостно трясти мою руку, что-то говоря по-гречески. Иногда лицо его менялось, принимая зверское выражение, он сжимал кулаки, поднимал глаза кверху, голос его превращался в шепот и я интуитивно почувствовал, что он посылал проклятия на голову поработителей своей родины. Потом позвал нас в дом, где налил по стакану желтого вина; повторив это несколько раз мы изрядно захмелели и вышли на двор. На прощанье грек подарил нам еще по бутылке вина. Во дворе мы увидели бегавшего и искавшего нас часового. Он набросился на меня с криком и кулаками, но когда я всунул ему бутылку вина, он моментально переменился и замурлыкал, словно кот когда ему чешут подбородок.

Вернувшись назад поставили новую палатку, сколотили кровати; на наше счастье в эту ночь тревоги не было, вместе с ужином нам выдали по литру «Вермута», да было еще три бутылки от грека, так что мы устроили новоселье: расселись на кровати и до полуночи выпивали и пели песни. Пели мы больше украинские; когда зашел к нам часовой с целью успокоить, мы заканчивали советскую песню:

Эту песню знали все советские подданные, даже такие, которые плохо владели русским языком, но и они выговаривали слова этой песни хорошо.

В одну из ночей октября началась какая-то суматоха, слышался приглушенный разговор, шум машинных моторов. Пришел часовой и сказал, чтоб мы оделись и никуда не выходили. Около наших орудий осталось по 3 немца, а остальные в полной боевой готовности вскочив в машины, умчались в темноту. На другой день мы узнали, что Италия капитулировала. Все итальянцы были арестованы и заключены за проволоку, как пленные. Позднее их, как и нас, распределили на группы и мы вместе работали по бетону. После этого бомбежки сразу участились. Теперь англичанам из Италии летать было совсем недалеко и бомбили они почти каждый день. Ночью летает разведчик и фотографирует объекты, а днем налетают бомбардировщики…

В один из таких дней, когда дождевые облака низко облегли долину, завыла сирена. Мы бросились за ящики со снарядами, сидим и ждем. Это был самый страшный день. Со стороны моря все сильнее и сильнее нарастал гул бомбардировщиков. Вдруг в одном из просветов на небе они показались по 3 в ряд и снова нырнули в тучи. В это время начали бить тяжелые зенитки, и с первым залпом мы услышали рев приближавшийся к земле. Затем из-за тучи штопором вынырнул самолет, ударился о волны, взметнул столб яркого пламени, и набежавшие волны похоронили остатки. Самолеты кружились над аэродромом стараясь выйти из низких облаков, по-видимому в поисках для себя цели; стоял страшный вой, казалось что камни дрожали. Покрутившись минут 15, самолеты повернули назад и гул их исчез в высоте.

До января месяца бомбили не меньше двух раз в неделю. На аэродроме машин становилось все меньше; нас чаще брали работать на кухню и там я был свидетелем, как вылавливали партизан. Однажды по улице затрещали мотоциклы и машины. Во двор прибежала плачущая гречанка, работница кухни, и сообщила, что в городе идет очередная облава, и у всех, у кого не окажется документов, арестовывают и отправляют в тюрьму, а оттуда в Германию. У нее в городе остался муж и она не уверена, увидит ли его. По улицам с плачем бегают старухи и дети, а солдаты, подталкивая прикладами, загоняют мужчин и женщин в кузов автомашины.

С началом 1944 года аэродром опустел совсем, лишь изредка опускались на него транспортные самолеты, поддерживая связь с Критом, или иной садился за горючим. Прекратились и бомбежки. Много пришлось увидеть мне несчастных случаев: вот поднимается самолет с бомбами, неожиданно одно колесо подвертывается, машина круто поворачивается в сторону, части крыла разлетаются… оглушительный взрыв и огонь горючего, или: во время разбега самолета вдруг оба колеса подвертываются, самолет по инерции тащится метров 20 на «животе»; скрежет металла, дым и страшный взрыв… а то, после бомбежки подлетит к аэродрому, колеса не выпускаются, летчик выльет горючее на горы и делает посадку, иногда удачно, а иногда сальто-мортале через нос, вся махина приподнимается в воздух и падает на спину.

В Греции, из-за жары, рабочее время начинается очень рано и к обеду все замирает, оживая только в 5–6 часов вечера, а некоторые магазины торгуют всю ночь.

Пробыл я там до марта месяца, а в марте опять Афины, погрузка и паровоз медленно повел свой состав на север…

Опять Ларисса, не доезжая Салоник переехали Вардар. Немцы сразу повеселели, подобрели, а колеса, ударяясь о стыки, словно твердили им: «Ближе к дому, ближе к дому…» Здесь железнодорожное полотно, подойдя к берегу, тянулось до самого Скопля. Я снова сидел на платформе, около дымящей кухни. Часть южной Македонии принадлежала Греции, здесь были еще высокие горы с мелкой растительностью, а как только въехали на болгарскую территорию картина изменилась и красота природы открылась во всю ширь. Здесь горы покрыты густыми лесами, в предгорьях можно увидеть дуб, ясень, граб, бук, выше хвойные деревья, а совсем высоко горные луга.

Через 4 дня приехали в Скопле. Здесь бросаются в глаза две культуры — Европа и почти 5-вековое владычество Турции.

Положительная роль России в истории Болгарии велика, и это сказывалось в братском отношении населения к нам, пленным. Наш взвод отправили за город охранять рудник, там среди высоких гор приютилось небольшое местечко.