Исходные данные

Я сохранил все его письма, но, скорее всего, так и не скажу об этом. Я выучил их наизусть, ровные круглые буквы с наклоном в неправильную сторону. Я смотрел на белый лист с впечатанными словами и думал о том, как он писал, где он писал, когда он писал. По вечерам у него всегда болит голова.

- Костян, девчонка опять накатала поэму? Везёт, а мне что-то совсем не пишет, сам если не позвоню, то и не вспомнит, как меня зовут, - вздыхал Петров, растянувшись на соседней койке.

- У меня нет девчонки, - ответил я и улыбнулся, аккуратно сворачивая лист и вкладывая его в конверт. Я знал, что после отбоя, часа в три ночи, когда я погружусь в крепкий сон, Петров встанет и на носочках пройдёт пять шагов по ледяному полу, чтобы достать чужой конверт и прочитать чужое счастье. Жалкий человек, бедный человек. Я мог бы поймать его за руку, отлупить под благовидным предлогом перед всеми, я непременно бы так сделал, если бы письмо было от Светки, или Ольги, или Машки. Девушки никогда не скрывают своих чувств, не жалеют громких слов, сыплют ими направо и налево. А почему бы и нет? Им это не запрещено. А Дима никогда не пишет о своих чувствах. Но я читал их между строк, все эти его рассказы, стихи, просто обрывки мыслей про каких-то других людей - на первый взгляд. У них у всех были свои имена, свои судьбы. Для других… но не для меня. Я видел себя и его и жил этой иллюзией, храня великую, тайную, только нашу тайну. Одну на двоих. Я никогда не скрывался, но есть вещи, которые просто не нужно говорить, чтобы не опошлять словами.

Была ли это любовь? Кто знает…

Сначала я называл его Димой. Было трудно привыкнуть к смущённым ласковым взглядам человека, шагнувшего за грань. Он был младше меня официально, но намного старше по развитию. Он умел терпеть, ждать, не торопить. Казалось, что между нами всё осталось по-прежнему, так же играли на площадке в баскетбол, так же ходили в парк, забирали Ленку из садика, разговаривали о жизни. Почему-то в подростковом возрасте часто хочется говорить о жизни, строить планы, а потом, чем старше становишься, тем реже тянет говорить о том, что будет, слишком много накапливается воспоминаний, которые приятны, и можно уйти в них.

Часто сидели на трубах, глядя на школьный стадион, курили и молчали. Я касался его руки своей, сначала нечаянно, а потом не убирал, боковым зрением улавливал едва заметную улыбку на ярко очерченных Димкиных губах, и наклонялся ближе, чтобы коснуться пахнущей сиренью гладкой загорелой щеки. Сначала слегка, как бы пробуя, а потом смелее, развязнее, я никогда не был святым, но с Димой всегда чувствовал себя робким младшеклассником. И до жути боялся этих его слов: «Если ты не хочешь, то не нужно», «Не торопи себя, я всё понимаю».

Дима всё понимал, я же ни черта не понимал в этих его тонких материях, состоящих из постоянных сомнений, терзаний и бессонных ночей. Поэтому, когда сталкивался, терялся и не мог ничего с собой поделать, только ждать, когда же всё это пройдёт. У меня было много девчонок, но ни одна не становилась причиной бессонницы. С Димой всё было по-другому. А всё потому, что он часто уезжал с матерью к каким-то родственникам, строить дачу.

- Я позвоню, - шептал он куда-то в шею и проводил рукой по волосам. А я стоял как столб и ничего не мог с собой поделать, только обнять неловко в ответ и пробубнить своё коронное: «Ага».

В субботний день я даже не замечал его отсутствия, потому что и присутствие-то его было весьма эфемерным - как оттенок, но ещё не цвет, как отзвук, но ещё не звук, как лёгкая нота, но ещё не запах. И вроде бы ничего не менялось, и Акимовы приносили пиво, и Рональдо был на высоте и болел я так яростно, что соседи знакомо стучали по батареям. А потом, когда пива оставалось ещё полбутылки, и матч ещё не был закончен, меня накрывало с головой.

На балконе было холодно, и сигареты горчили, но ни черта не расслабляли, а от пива только стучало в висках. Окна на десятом этаже второго подъезда были отталкивающе тёмными.

- Костян, ну ты чего там? Харе курить, гол пропустишь, - Славка Акимов стучал в стекло и махал бутылкой. – Мы без тебя весь пивасик выпьем, довыпендриваешься.

И, кажется, потом был ещё гол, и сигареты закончились уже к концу матча.

«Дима, спокойной ночи», - лаконичное, ни к чему не обязывающее сообщение. И невозможно признаться даже самому себе. Ответь, пожалуйста…

«Спокойная. Звезда упала. Успел».

Как привычка, но ещё не привязанность. Или наоборот?

- Я сегодня повестку получил.

- Когда призывают?

- Тридцатого июня. Надо, наверное, ребят собрать, проводы устроить, бабуля там обещала добавить денег. Год в какой-то тундре скакать по долинам и по взгорьям, стану солдатом, буду Родину защищать.

И так сильно хочется сжать его холодную руку и не отпускать. И плевать на всех, кто может увидеть.

- Лену можешь со мной оставить на ночь, не нужно ей на проводах торчать, всё равно мамы не будет дома.

- Ты тоже будешь там, со мной.

- Костя, не нужно.

Дима всегда так обезоруживающе улыбается, как взрослый, как очень взрослый и понимающий.

- Мы лучше потом с Ленкой придём попрощаться на вокзал.

Он всегда говорит тихо, для того, чтобы голос не дрожал. Взрослый, а такой глупый. Уже всё случилось, уже не остановиться.

- Димка, - прижать его к себе крепко-крепко и не отпускать никогда. Целый год, а он хочет заставить меня прощаться с какими-то другими людьми без него. – Да чёрт с ними, никого не хочу видеть. Можно я у тебя останусь вместо Ленки?

- Можно, - выдыхает в самое ухо, едва касаясь губами.

Сколько раз это было. Откатанная схема: ключи, с трудом попадающие в замочную скважину, тёмный коридор, решение вопроса, кто первым идёт в душ, чужое полотенце, чужие халаты, футболки, шорты, тапки. Осмотр места действия, фотографий в рамочках, выставленных на всеобщее обозрение, хрусталь за стеклом, книги, игрушки-безделушки. В голове готовятся вопросы, а кто это? А где это ты? А чё это за штука? Для того чтоб наладить контакт, можно посмеяться, поцеловаться, а дальше всё идёт как по маслу, туда-сюда, я люблю тебя, а ты меня?

Впервые не хочется смотреть фотографии, впервые кровать выглядит пугающе огромной, в голову лезут воспоминания о пижоне, расхаживающем по чужому дому без майки. Дима просто «трахался с ним без удовольствия», и эта злость и ревность абсолютно неуместны, и страшно хочется курить, да только пахнуть потом будет плохо. А хочется, чтобы всё было хорошо, чтобы на этот раз ему было хорошо.

- Телевизор включить? – Дима какой-то худой весь, белый, и халат этот синий только выбеляет его нервное лицо, в глаза старается не смотреть. Совсем растерялся. А я раньше никогда не обращал внимания на то, что он ниже меня почти на целую голову.

- Нафига мне телевизор? – усмехаюсь я, так и подмывает отмочить какую-нибудь скабрезную шуточку про первый раз, чтобы сбросить это незнакомое напряжение. Но приходится одёргивать себя, потому как он совсем сникает. Тут же собираюсь с духом, понимая, что так дело не пойдёт. В конце концов, это же наша первая ночь, а потом я год не смогу к нему прикоснуться.

Подхожу ближе, вынимаю пульт из руки, обнимаю за пояс, прижимая спиной к себе.

- Я же ни черта не умею, Димка, научишь? – целую в затылок, в шею, кусаю за ухо. Вздрагивает, щекотно, видимо.

- Научу, - поворачивается, смотрит в глаза. Готовится сказать свои обычные предостережения о том, что если я чего-то не хочу, то он меня не заставляет. Никому больше не позволю пугать. Прижимаюсь к его губам своими, отвечает, улыбается. Я с закрытыми глазами знаю, что он улыбается. И я чувствую, что счастлив. Хочу, чтобы он всегда так улыбался.

- Если будет больно, ты мне скажи, не молчи, - смотрю на него сверху, быстро целую куда-то в плечо. Кивает, а глаза испуганные, готовые к худшему. Никогда не скажет, что ему больно. Но это ничего, почувствую, не садист же.