И не дай Бог, если в приличной компании ты заикнешься, что тебе нравится творчество советской эстрады — всевозможные вокально-инструментальные ансамбли (ВИА), к примеру, «Голубые (или «Поющие») гитары», «Поющие сердца», «Лейся (или «Здравствуй»), песня», «Синяя птица», «Красные маки», «Веселые ребята», «Добры молодцы», «Орфей», «Музыка» и протчая, и протчая. Минимум — насмешки, максимум — обструкция гарантированы тебе были железно. Конечно, песни наших ВИА звучали повсюду и, в силу несомненного музыкального достоинства многих из них, критично настроенной молодёжью совсем уж не игнорировались. Имелось ввиду другое: быть фанатом любой из этих групп считалось «стрёмным», неприличным.

Хотя некоторые исключения допускались для «Песняров», «Цветов» (круче звучало «Группа Стаса Намина»), «Землян», «Аракса», «Самоцветов», Юрия Антонова, Валерия Ободзинского, Александра Градского, Аллы Пугачевой, Софии Ротару, прибалтийских ансамблей и исполнителей. А уж если группа относилась к так называемому «андеграунду» («Машина времени», «Воскресенье», «Аквариум» и другие) — увлечение одобрялось: «фанатей» сколько влезет. Самое главное, чтоб официально не очень приветствовалось, а еще лучше, вовсе не одобрялось.

У «андеграунда» главным «раздражителем» для официальной музыкальной общественности служили тексты. А у западных музыкальных групп? Если «Пинк Флойд» хотя бы пели «Брежнев тук (по-английски, взял) Афганистан, Рейган тук Бейрут», то в текстах «Битлз», «АББы» или «Бони М» ни слова антисоветчины. Если не считать таковыми «бониэмовские» фразы, типа «хей-хей, РаспутИн, оу, ю, рашин — секс-машин» или «Оух, зоус рашинз...» И если средства на покупку лицензий для выпуска дисков Дина Рида, Джо Дассена, Мирей Матье, Тото Кутуньо, Джанни Моранди или оркестра Поля Мариа у государства всё-таки находились, то вожделенные «Битлы», «Пинк флойд», «Куины» или «Дип Папл» (некоторые с понтом растягивали «пё-ё-ёпл») — только на поганого качества, писанных-переписанных магнитофонных записях. Наличие фирменного винилового диска этих групп по значимости приравнивалось к владению книгой Булгакова или братьев Стругацких.

В результате, сложилась преинтереснейшая ситуация: многие исполнители, которые критиковались или вообще игнорировались в молодом возрасте, нынче нами же, полысевшими, поседевшими, потолстевшими, оказались востребованными! А их песни, некоторые из которых вообще слушать считалось «западло», теперь воспринимаются нашим поколением с удовольствием! Звучание той, прежде «непрестижной, совковой», музыки зачастую усиливается еще и чисто ассоциативным восприятием, будучи накрепко связанным с нашей молодостью.

А что же нынешняя молодежь? Нынешняя молодежь, лишенная столь странных предрассудков, просто слушает ее, как историческое музыкальное наследие. Даже рассуждает, мол, эта песня — «ничего», а это — «ващще классная», и что вам, старым балбесам, в ней не нравилось? Приятно, что молодежь нынче предпочитает своё, и фанатов у нынешних отечественных групп и исполнителей — хоть отбавляй! Кстати, что там в музыке сейчас на Западе делается? Да хрен его знает! Слушаю радиостанцию «Европа плюс», и меня хватает, извините, максимум, минут на десять — все эти однообразные, как под копирку, ничем не «цепляющие» «синглы» и «блог-бастеры». Даже не знаю, кто там сейчас в «звёздах» ходит, да и, честно говоря, знать не желаю. Лишь нашим вчерашним и позавчерашним кумирам — диско- и рок-идолам «с западу» — организуют «чёс» по России-матушке, а те искренне дивятся тому, как их здесь помнят и принимают.

Нельзя также не упомянуть про расцвет интереса молодежи, особенно студенческой, в те годы, к авторской песне, к бардам. Отношение к ним власть предержащих тоже было немного настороженным, поскольку никак не охватывались руководящим началом Ленинского комсомола. Авторская песня, звучавшая в любительских «Клубах самодеятельной песни» (КСП), в студенческих общежитиях или у лесных костров, вызывала подозрения. Не потому что КСП-шники были сплошь диссидентами (к таковым, и то лишь частично, могу отнести только Александра Галича), а поскольку их репертуар не утверждался всевозможными «худсоветами». Сами они, как правило, не являлись профессиональными авторами и исполнителями, точнее, не имели соответствующих «корочек» и официально не состояли в союзах композиторов или писателей. Мне понравилось очень точное определение авторской песне, как «фольклору городской интеллигенции».

Окуджава, Визбор, Никитин, Городницкий, Ким, Ланцберг, Суханов, Крупп, Дольский, Клячкин, Долина, Матвеева, Якушева, Берковский, Кукин, Туриянский, казанец Боков... Их песни светлы и чисты, грустны и ироничны, доступны и несложны. Они взывают к лучшим человеческим чувствам и учат любить родину. Но у всех — один общий «недостаток»: я ни разу не слышал от самодеятельных авторов песен, славивших КПСС и Ленина (хотя одну, Юрия Визбора, «в тему» припоминаю — про «веселого марксиста» чилийца Виктора Хару).

И еще. Авторская песня была правдива, а правда во все времена — обоюдоострое оружие. Ежегодно летом тысячи любителей собирались на фестиваль самодеятельной песни имени Валерия Грушина под Самарой, пардон, под Куйбышевым. Но с 1980 года, когда я уже был первокурсником, «Грушу», как в шутку кличут фестиваль КСП-шники, запретили. По слухам, каким-то функционерам не понравились некоторые песни предыдущей «Груши». В итоге, от греха подальше, был вынесен привычный незамысловатый вердикт: «мероприятие закрыть». Проведение Грушинского фестиваля возобновилось только в перестроечные времена. «Груша» по-прежнему регулярно проводится, становясь заметным культурным событием всероссийского и даже международного масштаба.

* * *

Больше «Марш Сайдашева» мы никогда не исполняли. Руководитель духового оркестра Поляков задумал собственную большую программу и «делиться» духовиками с Макухо стал реже. А как без «меди» играть маршевые вещи? К тому же больше не изъявлял желания играть в оркестре кларнетист Ильяс. Я искренне недоумевал: «Зачем ты тогда вообще учишься оркестровому инструменту?» К нашей радости, его место вскоре заняли двое друзей-кларнетистов Дима Аксаков и Володя Яковлев, как и мы с Форином, влюбленные в оркестр.

Впрочем, двое «медников»-трубачей, не переставали играть в симфоническом, успевая посещать репетиции обоих оркестров. Первой трубой был Толя Крашенинников — серьезный, строгий парень, года на два старше нас. Помимо зрелых, почти взрослых рассуждений о жизни он запомнился мне уморительным исполнением конского ржания на трубе, которое регулярно «врубал» в моменты общего веселья или шуток юмориста-импровизатора Макухо, чем еще больше смешил народ. Толик, помню, дружил со скрипачкой нашего оркестра Суфией Хафизуллиной — тоже серьезной, вдумчивой девушкой. Ее младший брат Анвар, по кличке «Мелкий», скрипач оркестра, сидя передо мной, всегда восхищенно слушал нас с Форином, из-за чего не раз опаздывал со своевременным вступлением.

Вторым трубачом был высоченного роста Женя Сипигин, в противоположность Крашенинникову, настоящий хохмач. Когда он приходил на репетицию, все сразу начинали улыбаться — анекдоты, шутки, хохмы лились из него рекой. Про него можно уверенно сказать: человек — оркестр. Кроме трубы (основного инструмента) Женька играл также на контрабасе, тубе, литаврах, а в перерыве репетиций неплохо «лабал» джазовые наигрыши на «фано». Уверял, что и гитару освоил самостоятельно, а в доказательство своими длиннющими ручищами брал наперевес контрабас и, уподобив его гитаре, начинал под общий смех ставить на нем аккорды.

Но больше всех нам с Форином нравился Саша Пьянов — первая скрипка оркестра, лучший скрипач «музыкалки». Он единственный из нас, оркестрантов, имел абсолютный слух. Невысокого роста, светленький, слегка заикающийся, прыщавый, немного пучеглазый, нарочито грубоватый, умевший «грамотно» базарить и отлично играть в футбол. С виду обычный казанский пацан. Но он совершенно преображался, когда играл на скрипке. Иногда создавалось впечатление, что в тот момент в него вселялся кто-то другой, неведомый, из другого измерения. Пьянов полностью растворялся в чарующих звуках своей скрипки — в полный смычок, сочных, проникающих в самую глубину души. Казалось, что сопровождавшее игру невероятно чувственное выражение его ничем непримечательного «в быту» лица тоже прописано в нотах. У многих завороженных его исполнением слушателей на глазах наворачивались слезы. Мы шутили: у тебя, Сашок, и фамилия подходящая — опьяняешь своей обалденной игрой (впоследствии он взял фамилию матери «Зимин»). Было приятно, что Пьянов тоже потянулся к нам с Форином; впоследствии не один год мы, уже обзаведясь собственными семьями, поддерживали теплые дружеские отношения.