«Ну и что? — подумал Пружинкин, — Нормально! За такие-то бабки!».

— Согласен! — смело заявил он.

— Вот и молодец! — похвалила жопа, став вдруг какой-то значительной, солидной даже, — Иди, оформляйся, — приказала она, и, барски потрепав Пружинкина за щёку, включила телевизор. На экране в золотом блеске Дворца советов, окружённый подобострастными взглядами подчинённых и руководителей всех мастей, сидел президент.

— … и наша задача, — говорил он, — как можно глубже и прочнее внедрять в общественное сознание новые политические и культурные ценности! Общество нуждается в национальной идее! — собравшиеся в зале, вскочив с мест, ликуя, зааплодировали.

Жопа благоговейно улыбнулась и согласно кивнула. Пружинкин же, счастливый и окрылённый, захлопнул дверь и нетерпеливо побежал оформляться на новую перспективную работу.

Александр Ройзбах с детства считал себя очень несчастливым человеком.

Начнем с того, что истинная его фамилия являла собой словосочетание в высшей степени пошлое.

Согласно родовой преемственности звался он вовсе не Ройзбах и даже не Шниперман, не говоря уже об экстравагантной Кац или, скажем, Абрамович. Ни красочная фамилия Погорельский, ни значительная Вахтангов не достались ему в наследство от предков, а досталась ему жалкая и пошлая фамилия… Дрищагин. Потому что, как и отец его, Андрей Филиппович, работник дома творчества, что на улице Лосиной, как, впрочем, и дед — Филипп Пахомович — ветеран Великой Отечественной и заслуженный работник соцтруда, носили это невозможное родовое проклятье. Прямо скажем, фамилию Дрищагин носили все предки Александра Андреевича по мужской линии.

В школе юный Александр прохода не знал от издевательств, которыми окружали его сверстники.

Как только ни называли его злобные, жестокие одноклассники: и Дрищ и Дрищага, и даже Обдрищище. Повсеместно в спину ему летели унизительные оскорбления и нескрываемые смешки.

Девочки дружбу с таким невыгодным кавалером водить не желали, а потому вниманием своим не одаривали вовсе.

Учителя же, вызывая Александра к доске, произносили его фамилию как нечто крайне неприличное, краснели и смотрели на ученика как-то жалостливо-снисходительно, как на травмированного при родах несчастного отпрыска погубленной алкогольным змием семьи.

В шестнадцать лет, когда Саша получал в паспортном столе главный в своей жизни документ, работница государственного учреждения, выдавая новоявленному гражданину паспорт, еле сдерживала истерический смех, и глаза её блестели от слёз так, словно перед ней лично выступает какая-нибудь серьёзная знаменитость в сиреневых панталонах и рыжем клоунском парике. Зрачки её от этого искрились, и, казалось, что она выполняет свою работу, будучи слегка пьяной. Однако это было не так. Пьяной она делалась только после рабочего дня.

В тот знаменательный вечер, дома, работница паспортного стола долго и громко хохотала с подругой Азизой Намутдиновой, бухгалтером шарикоподшипникового завода, над невозможной фамилией своего клиента. Намутдинова, слушая повествование об уникальном продолжателе Дрищагинской династии, тоже развязно и не в меру вульгарно гоготала, гортанно и громко, от чего подавилась оливкой, которой закусывала водку «Московская», и чуть не задохнулась, упав на пол и выпучив страшно глаза. А Саша в ту ночь горько плакал у себя дома, вжавшись носом в подушку, и мечтал поскорее попасть под поезд или сгореть заживо при пожаре, чтобы от него не осталось ничего, особенно его мерзопакостной фамилии…

Вступив во взрослую жизнь, Александр, тогда ещё Дрищагин, как и любой другой биоэлемент государства, был вынужден как-то определяться в жизни. Искать свой путь.

Из школы его вежливо попросили после девятого, так как учился он крайне скверно и талантами никакими наделён не был, и обладатель незвучной фамилии, горестно вздохнув, побрел поступать в… медицинское училище.

Выбрал он сию альма-матер, вероятнее всего, оттого, что подслушал однажды в уборной разговор одноклассников на одну крайне животрепещущую в его возрасте тему.

Открылась Дрищагину невероятная тайна! Оказалось, что медработников ни в коем случае не призывают в армию, и долг свой родине они отдают альтернативно, без вынужденной двухгодичной изоляции.

Это обстоятельство вдохновило юного соискателя жизненного пути крайне.

Приёмная комиссия медучилища долго изучала бланк заявления Дрищагина, переглядывалась между собой, и, еле сдерживаясь от юмористических издёвок, направила Александра сдавать экзамен по биологии и русскому языку.

Налитый кровью, как вишнёвый компот, Дрищагин, сухо поблагодарил комиссию, и экзамены, на удивление самому себе, сдал.

В училище всё повторилось в точности, как в школе.

Над Сашей потешался весь курс. Парта, за которой сидел Дрищагин, каждое утро обрастала живописными надписями — «Здесь сидит ДРИЩ!», «Смердельное место» или «Не ходите девки замуж за А. А. Дрищагина, от нашего Дрищагина вонь на всю общагу!».

Александр упорно надписи стирал, но на следующий день они появлялись снова и с каждым разом были всё оригинальней и обиднее.

Девушки опять игнорировали его несмелые ухаживания, и порой ему казалось, что он так и умрёт девственно-нетронутым, не познав прелести любви.

После училища Александра распределили в районную больницу, на должность фельдшера.

Взрослая жизнь не принесла просветления, а, возможно, даже усугубила положение дел. Каждый работник медицинского учреждения, каждый больной, каждый посетитель, узнав фамилию несчастного, смотрел на него с надменным превосходством и откровенным презрением. Коллеги злостно подшучивали, а начальство работником пренебрегало, и способствовать росту карьеры отказывалось.

— Уже седьмой год тут работаю, а всё фельдшер! — жаловался Александр главврачу.

А тот, глядя на Дрищагина как на бездомного, промокшего под дождём оборванца, отвечал:

— У нас и по десять лет сотрудники на одном месте сидят, и ничего… не жалуются. И потом… сам посуди; высшего у тебя нет, спецификация размытая…. И какой же это врач из тебя выйдет с такими… эээ… данными…

Дрищагин вскипал кипятильником, хлопал дверью, и, злобно бормоча проклятия, нёсся по больничному коридору. Остужал он себя, после очередного отказа, только одним выверенным средством — «стограммотерапией», благо в подсобке всегда хранилась у него бутыль, спрятанная в жестяном ведре средь грязных тряпок и пожухлых коробок из-под стиральных порошков.

Как-то раз в кабинет, где сидел обиженный судьбой фельдшер, заглянула старушечья голова, повязанная платком в горошек, и жалобным голосом попросила:

— Доктор! Мне бы справочку справить, в пенсионный фонд…

— Я не по этому вопросу, — сухо отозвался он.

— Как не по этому, — испугалась старушка, — а к кому ж мне? — тут она вдруг рьяно возмутилась, — А вы кто тогда будете, раз не доктор? Как ваша фамилия?

От такого вопроса Александр Андреевич замер и стушевался.

— Фельдшер я. А фамилия-то вам зачем? — спросил он с опаской.

— Жалобу на тебя напишу, — пригрозила бабка, вскинув клюку в потолочную высь, — За грубость и хамство! А ну-ка, говори, окаянный!

— Дрищагин, — ответил он сокрушённо, и увидел, как бабка отшатнулась, словно перед ней чёрт рогатый возник, — Бох ты мой! — только и вымолвила она, и сейчас же исчезла, про жалобу забыв моментально.

А Дрищагин горько вздохнул и уставился в окно, думая про себя, что хуже, чем ему, никому, наверное, на свете не живётся.

Так шли годы.

Все немногочисленные знакомые Александра давно обзавелись вторыми половинками да переженились, понаплодив детей. Кто-то взлетел высоко по карьерной направляющей, кто-то просто хорошо зарабатывал, а один одноклассник по фамилии Силитров, даже стал ведущим новостей на областном телеканале.

— «Я б тоже ведущим мог бы! Если б не фамилия!» — обиженно думал Дрищагин, созерцая в телеэкране напудренную физиономию Стаса Силитрова, блестящего фарфоровой улыбкой.