«В клуб зайду», — решил он.

О клубе ему кое-что говорили и особенно хвалили Петьку, заведующего. Алексей помнил его совсем маленьким, когда их отец жил еще с семьей.

— Здравствуй. Кажется, Сорокин?

— Он самый, — ответил Петька.

— А меня знаешь?

— Знаю.

— Что ты тут делаешь? — кивнул Алексей на шкаф.

— Так себе… новые книги на карточки переписываю…

Отвечал Петька сухо. Это сразу бросилось в глаза Алексею, и он сопоставил брата, Хромого и Петьку. Все они относились к нему с какой-то настороженностью.

С несколькими парнями ввалился Ефимка. И они, как показалось Алексею, тоже смотрели на него исподлобья.

Чтобы прервать молчание, Алексей, повернувшись к Петьке, заметил:

— А библиотека у вас недурная.

Такая похвала была лестна Петьке, но он, переглянувшись с Ефимкой, возразил:

— Чего же тут хорошего?

— Для деревни очень прилично.

— А до города где нам… Мелко плаваем, по сухому берегу пузо трем.

Алексей не подал и виду, что Петька «задирает».

— Ясно, — согласился он. — До города очень далеко.

— Вот, — подхватил Петька, — поэтому наша молодежь как чуть, так и в город бежит.

— Правильно! — и с этим согласился Алексей. — В деревне быстро надоедает и становится скучно.

— Не скучно, а с тоски сдохнешь.

— Говори, говори, товарищ Сорокин! — обернулся к нему Алексей.

Петька смущенно улыбнулся.

Однажды утром Кузьма собрался ехать на мельницу. Алексей стоял на крыльце и скучающе наблюдал, как брат, ныряя в амбар, выносил оттуда мерой рожь, каждый раз стукаясь о притолоку, как увязывал воз, стягивая полог канатом, потом, ворча на мерина, принялся запрягать лошадь. Из сеней вышел отец. Шугнув кур, копавшихся в завальне, он прошел к Кузьме, поговорил с ним о чем-то, затем игривым голосом, каким разговаривают с маленькими, обратился к Алексею:

— Слышь-ка, сынок, поезжай с Кузьмой на мельницу, промни бока.

— Что ж, с удовольствием! — ответил Алексей.

Кузьма, завязывая супонь, усмехнулся:

— Вот еще выдумал! И поедем, мы вдвоем на одном возу? Да нас и лошадь не довезет, и от людей стыдно. Лучше один съезжу, а тебе, отец, на гумне шалаш надо поправить.

Старик замахал руками:

— Еще чего надумаешь? Чай, будя мне, отработал свой век.

Алексей подошел к возу, оглянулся по сторонам, словно боясь, как бы кто не услыхал его, и тихо предложил:

— А чего же… давайте я один съезжу.

— Знаешь ли, где мельница?

— Ветрянка?

— То-то, не ветрянка. На паровую надо, в Сиротино. Двенадцать верст.

— Ну что ж! И туда съезжу. Еще лучше…

— Да не совсем. В Левином Долу воз опрокинуть можешь.

— Что ты… — покраснел Алексей. — Аль я раньше ничего не делал?

— Ну, поезжай, — согласился брат.

Путь был улицей, но Алексей, доехав до первого переулка, свернул в него. Не хотелось ни с кем встречаться, видеть эти не то насмешливые, не то поощрительные улыбки.

Но как ни старался уехать незаметно, на гумнах ему встретились мужики. Среди них дядя Яков. Кивая на воз, он спросил:

— Далече?

— В Левин Дол рыбу ловить, — отшутился Алексей.

— Поймай побольше, уху свари, нас хлебать позови.

А на самом конце гумна, где редко и сиротливо стояли кособокие шалаши, а между ними полураскрытые, без всяких намеков на двери, сараи, встретил Дарью. Гнала она пестрого теленка. Был теленок маленький, позднего отела, и его, видимо, только что начали приучать к стаду. Толстыми и мохнатыми ножонками, раскорячившись, он изо всех сил упирался, неуклюже изгибался, оглядываясь назад, жалобно мычал, мотая комолой головой с отвислыми, как листья лопуха, ушами, и ни в какую не хотел идти. Порядочно измучившись с ним, раскрасневшаяся, со сдвинутым на затылок платком, Дарья то уговаривала его «добром идти, поколь просят», то, ругая, грозилась оставить без пойла и все время подпихивала его в зад. Увидев подъезжающую подводу и угадав Алексея, Дарья бросила возню с теленком и торопливо принялась поправлять съехавший платок.

— Воюешь? — неожиданно для самого себя спросил Алексей.

— Замучил, пес его расстреляй, — конфузливо улыбнулась Дарья.

— Так уж и замучил! — укоризненно покачал головой Алексей. — Ишь с каким младенцем не сладит.

Прищурив на Алексея глаза и кивая на воз, Дарья насмешливо спросила:

— А тебя, гостя дорогого, видно, в работу впрягли?

— Я работы не боюсь — перебирая вожжами, ответил Алексей.

— Вот и говорю — поработай.

Блеснув белыми ровными зубами, она задорно рассмеялась.

«Моя старая любовь», — усмехнулся Алексей и хлестнул лошадь.

Наказы отца с Кузьмой были не напрасны. Спуск в Левин Дол и со стороны села стал обрывист. Телега ухнула, как в пропасть, колеса врезались в грязь по ступицу. Испугавшись, что воз застрянет, Алексей принялся хлестать лошадь, кричать на нее, а она, увязая, рвалась вприпрыжку, фыркала, задыхалась. Перед выездом на тот берег воз накренился, и лошадь остановилась. Нервничая, Алексей изо всей силы ударил лошадь, та дернула что было силы, низ телеги угрожающе хрястнул, но воз с места не двинулся. Тогда снял штиблеты засучил штаны, прыгнул в воду, и, тужась от крика на лошадь, начал подпихивать воз сзади. Кое-как выехал.

Обратно домой Алексей объехал за семь верст, через мост соседнего села.

— Что долго? — спросил отец.

— Завозно было, — не глядя на него, ответил Алексей.

Нерасстанные товарищи Петька с Ефимкой. В поле работать — вместе, в город — вместе, на собраниях друг за дружку стоят, а на улице и подавно не расстаются. Соломенную спальню, похожую на ласточкино гнездо, прикрепили к боку сорокинской мазанки.

— Что у них еще вместе — это любовь к Наташке!

Белобрысая, с яркими брызгами красной смородины на щеках, разбитная и веселая она. Было лестно, что около нее, а не возле других, увиваются главные комсомольцы и, втайне любуясь собой перед зеркалом, радовалась, что комсомолки в обиде на нее.

Всех обиднее Дуньке. Кто пересчитает, сколько раз, видя Петьку с Наташкой, она тяжело вздыхала? А как ухаживала за ним, будто невзначай садилась рядом, но Петька не обращал внимания. И жалким становилось ее крошечное продолговатое личико. Тускло подергивалось оно тоской, а серые глаза опускались, и голос, без того тихий, как и сама она, был еще тише.

Прасковья давно заметила, что Петька к делу и без дела упоминает о Наташке. Даже Аксютку, сестру свою, иногда окликает Наташкой.

— Тебе что, в зубах она навязла? — как-то спросила мать.

— Это я, мамка, ошибся, — покраснел Петька.

— Гляди, совсем не ошибись!

Только этой весной стал замечать, что Ефимка меньше говорил с ним о Наташке, а если и начинал говорить, то обзывал ее кулацкой дочкой, намекал, что она «путается» с Карпунькой Лобачевым и «ищет дерево по себе».

— Я брошу с ней, — обещался Ефимка, — а ты — как хочешь.

— Я тоже брошу, — соглашался Петька, исподлобья глядя на товарища.

Но, несмотря на такое обещание, Петька видел, что как только они встретятся на улице с Наташкой, Ефимка под всяческими предлогами старается остаться с ней вдвоем, а его куда-нибудь спроваживает: или за табаком, или посмотреть, кто пляшет в хороводе. Вернется Петька, глядь, они ушли, а иной раз так сидят близко, что в сердце ему ровно кто шилом кольнет.

Нынче Петьку тоже так послали куда-то, и он, боясь, как бы они без него не ушли, вернулся быстрее, чем могли ожидать. И еще не доходя до них, сидевших на бревнах в тени, заметил, как его закадычный товарищ, противник кулацкой дочки, так низко склонился к ней, что обе фигуры слились в одно. Пораженный Петька остановился. И, к изумлению своему, услышал приглушенный, но знакомый звук, от которого озноб пробежал по телу.

«Целуются, дьяволы…»

Они, вероятно заметив его, торопливо поднялись, завернули за угол и быстро пошли.

Петьке хотелось догнать их. Скоро настороженный слух уловил, как Наташка заметила Ефимке: