Зинаида, как только увидела Прасковью, чуть не в слезы.

— О чем?

— Как же, Пашенька! Велел ваш комитет-то вспахать мой пар этому Трофиму, а он и напаха-ал. Батюш-ки-светы! Пошла я на загон и показнилась. С пятова на десято наковырял. Да разь тут чего уродится? Только семена зря пропадут. Она и так, земля, была не парена, да скотом ее забили, а он что наделал, Трофим? Он пустил плуг на вторую зарубку и накарябал. Плуг прыгает, а он матерно. Стала я говорить, и меня матерно. «Хорошо, говорит, и так будет. А то вам задарма да залежь поднимать? Пошли вы…» — и давай нудить. «Слепни, слышь, лошадей кусают. Вот поверну и домой уеду». Пропала моя земля, пропала моя головушка горькая!..

Тетка Зинаида, схоронившая единственного своего сына, кузнеца, осталась со снохой и внучатами. Когда комитетом взаимопомощи были организованы бригады для зябки пара бедноте, ее землю принудительным порядком поручили пахать Трофиму, бывшему уряднику.

— Ну, ты не мочи щеки слезами, — утешила Прасковья, — Трофима мы под суд отдадим. А тебе вот что скажу: бросай мытарить по чужим людям. Входи в нашу артель — и земля у места будет.

— Хоть куда-нибудь, — согласилась вдова. — Чай хуже не станет.

— Пиши, Алексей, Зинаиду Устину, — приказала Прасковья.

Низко нагнувшись над бумагой, четко выводил Алексей заявление. Когда написал, разогнул спину, обвел всех улыбающимися глазами и, вздохнув, сказал:

— Ну, слушайте.

— Читай!

— Подписывайтесь, товарищи, против своих фамилий, — двинул Алексей заявление на край стола.

— Но никто не пошевельнулся.

Только кривой Сема всплеснул руками:

— А ты, Алексей Матвеич, перекрестил меня хлеще, чем поп.

— Как так? — не понял Алексей.

— Написал, будто я — Петрович, а глядь, я Павлыч.

И, обращаясь к артельщикам, жалостливо развел руками:

— Вот чудо. Никто сроду не звал меня по отчеству, тут в коем веке назвал и — ошибся.

— Как же тебя звали? — спросил Ефимка.

— Все — кривой Сема. И фамилию вроде забыли. Как окривел, так и пошло… Давай подпишусь первым.

Кривой Сема взял было ручку и только намерился подписывать, как его за руку поймал Егор.

— Не торопись, обожди.

Алексей вскинул на него непонимающими глазами.

— Почему обождать?

Поэтому, — загадочно ответил тот. — Сколько всех?

— Четырнадцать.

— Кто-то пропущен.

— Все есть. Даже Зинаида Устина.

— Пораскинь мозгами, вспомни, кого-то забыли.

Сколько ни думал Алексей, сколько ни проверял, все записаны. Даже трое отсутствующих и те стояли в списке.

— Все! — твердо заявил он.

— Нет, не все, — еще тверже проговорил Егор.

— Тогда подскажите. Извиняюсь, если пропустил.

— Охотно извиняем, но пропустил ты самого главного.

Дядя Мирон поднял палец:

— То есть, комары тебя закусай, самого себя.

Алексей облегченно вздохнул и усмехнулся:

— А я ведь думал — и вправду кого забыли. Ну, это не велика беда. Мне скоро уезжать…

— Слышали, — перебил Егор. — «Уезжать, уезжать»! Раз ты начал дело вязать, вяжи и себя. А еще наш совет такой: погоди малость ехать. Наладь дело, а тогда мы тебя с колокольчиками проводим. Сейчас на первых порах… вон у жнейки есть сама главна шестеренка на большом колесе… эдака шестеренка и нам нужна. А то уедешь, возле какой шестеренки вертеться?

Смущенный и пунцовый, припертый к стоне, Алексей как-то невольно со всех мужиков перевел взгляд на Дарью, а та вприщурку на него, словно сказать ему хотела:

«Что, влопался?»

Петька, затаив дыхание, тоже уперся черными глазами на Алексея и внутренне радовался. Он не ожидал, что дело примет такой оборот.

Выручил Ефимка:

— Вот что, мужики, конечно Алексею уезжать надо. Его ждет работа. Но это все-таки не мешает ему вписать пятнадцатым и себя в артель. Землю его мы обществу не уступим, прирежем к артельной, а там, когда вздумается, пусть он приезжает и работает с нами.

— Верно! — загудела артель.

И тогда настойчиво к нему:

— Проставляй себя пятнадцатым!

Алексей вписал свою фамилию.

Потом избрали временное правление. Председателем поставили Алексея Столярова, заместителем Прасковью Сорокину и членом правления Никанора Астафьева.

В клубе, на большом столе, полотнища белой и цветной бумаги, краска, чернила, ножницы, кисточки, линейки и сваренный из картофельной муки крахмал. Вокруг стола, кто стоя, кто сидя на скамейках, а кто на коленках, примостились комсомольцы. Они писали заметки, статьи, стихи, рисовали, вырезали из цветной бумаги буквы, из журналов готовые картинки.

Петька, редактор, и Алексей сидели на сцене и тоже писали, время от времени давая указания большому столу — «главной типографии».

Готовился «срочный, внеочередной» как говорилось в протоколе ячеек, номер стенгазеты «Клич комсомольца», приуроченный к землеустройству и коллективизации.

В Леонидовне привыкли к своей газете и всегда с большим интересом ожидали очередного номера. Этот же «внеочередной» был особенно любопытен. Оттого у дверей клуба и в сенях толпился народ. Некоторые, несмотря на ругань сторожа, пробрались в сад, куда окнами выходил клуб, и оттуда, перевесившись через подоконники, наблюдали, как горячо и дружно работали стенгазетчики. Непоседливые и юркие ребятишки, хотя их и гнали из клуба, все же лезли, мешались и с большой готовностью выполняли всякие поручения.

На улице, если они выбегали туда, их спрашивали:

— Какая?

— Ха-аро-ошая… Наря-адная… Одних картинок целая пропасть.

Дверь то и дело отворяли и торопили:

— Скоро, что ль, вы?

Больше всех давали знать о ходе работ те, которые перевесились через подоконники. Им было видно все, что делалось на столе.

Вот газета уже переписана. Принялись ее клеить, пригонять лист к листу.

На улице нетерпение.

— Клеят!

Но клеили долго. Плохо был сварен крахмал. Он остыл и свертывался в комки, как овсяный кисель. Нетерпение нарастало все больше. В окна и двери чаще и настойчивее донимали:

— Скорее!

Какой-то парень, суетливее других, сунул в окно свою белую голову, мельком глянул на стол, отскочил и что есть духу заорал:

— Го-то-ова!..

Из сеней клуба сначала вывалила куча ребятишек с маслеными от радости глазами, следом за ними парни, а потом уже показались Данилка с Петькой. Как победное знамя, несли они на большой фанерной доске «Клич комсомольца».

— Марш отсюда! — крикнул Данилка на ребятишек.

Они послушно, ничуть не обидясь, отхлынули назад, и комсомольцы начали примерять, как удобнее для чтения прикрепить стенгазету.

Народ различные давал советы:

— Пониже! — кричали низкорослые.

— Чего пониже, аль в три погибели согнуться!

Большерослые предлагали «табуретку подставить» для низкорослых, а те советовали им «ноги себе подрубить».

Газета была прикреплена не низко и не высоко, а в самый раз для всех, где она всегда и прибивалась. Стенгазетчики стали перед ней, внимательно оглядели ее сверху донизу, чуть попятились назад, еще раз оглядели и, словно прощаясь со своим детищем, вздохнули, отошли в сторону.

Газета сдана читателю!

Гурьбой бросились к ней ребята и мужики. Отталкивая друг друга, они в несколько голосов читали вслух.