Дошел до середины, всей тяжестью опустился достать дно. Ушел с головой, но не ощутили ступни твердой опоры. Вот уже сжало икры ног, заныли коленки… Уходят ноги все глубже и глубже, а дна нет. Ледяная вода сперла дыхание, все тело сжало до ломоты. Напружилась грудь, ноги сводило судорогой. Со всей силой рванулся вверх, торопливо поплыл к берегу.

Дрожа от испуга, оделся и невольно выкрикнул:

— А ведь это я в родник ввалился!..

Пятилетий сынишка Кузьмы, такой же скуластый, как и отец, стоит возле Алексея и без умолку болтает все, что приходит ему в голову.

От мазанки видна вся улица. Только что пригнали стада, и по луговине бродили овцы, коровы, стригуны-жеребята. Возле кооператива несколько подвод. На них ящики, мешки, рогожные кули, бочки с керосином и дегтем. Это привезли товар.

По дороге грузно шел Лобачев и о чем-то громко разговаривал с Трофимом, бывшим урядником, на которого жаловалась Зинаида. Статный и высокий, в черной рубахе, без фуражки, засунув обе руки в карманы, Трофим шагал медленно. Слушал Лобачева, лениво кивал головой, усмехался и, как человек, которому все давным-давно известно и ничем его не удивишь, нехотя поддакивал.

Увидев Алексея, они пошептались и повернули к нему.

— Председателю артели наше почтение!

— Здравствуй, Семен Максимыч, — ответил Алексей. — Как дела?

— А что дела? — переспросил Лобачев и криво усмехнулся, повернув лицо к Гришке Гудилову: — Наши дела как сажа бела.

— Что случилось?

Лобачев ответил не сразу. Переступив с ноги на ногу, он несколько раз вздохнул и только тогда вкрадчивым голосом начал:

— Ты вот, Алексей Матвеич, человек, можно сказать, новый. Так? Побудешь еще и уедешь. Рассуди ты такое дело, и как в этом случае поступить. Сидишь это ты в своей избе, ешь-пьешь свое. Да… Все идет ничего, хорошо, другим жить не мешаешь. И входит нищий и просит у тебя, Христа ради, кусок хлеба. Дашь ты ему, если у тебя есть, аль откажешь?

— Про какого нищего говоришь? Которого Митенька подослал?

— К примеру я.

— А почему не дать? — ответил Алексей, разглядывая тупые носки сапог Лобачева.

— Теперь чуток дальше, — уже совсем приблизившись к Алексею, громче продолжал Лобачев: — Положим, нищий этот не чужой, не со стороны, а свой, деревенский. Крещеный, нашей веры… Приходит он к тебе в избу, и весь оборванный, как чучело на коноплянике, и плачет слезами. А с ним внучата голопузые, голодные и тоже плачут, хлеба просят. Дрогнет у тебя сердце, откажешь им? Не откажешь, нет. А что опосля? Опосля он нож к твоему горлу — р-раз!

— Говорил бы пояснее.

— Вот и рассуди. Ограбить человека нетрудно. А только, говорю, грабить надо с объяснением. К примеру, артельщик ваш, Лукьян, дай ему бог… всего. Приходит зимой, брюхо подвело. Хлеба просит взаймы. А где я возьму? То да се. Разговорились, и проняла меня к нему жалость. Думаю, господи-господи, ведь есть же крест на шее, и говорю ему: «Бери осьмину, бог с тобой. Только исполу я у тебя десятину возьму». Так? Ломался, ломался, а разум подсказал — и сдал. Семена мои, работа вся его. Словом, по совести сговорились, а теперь што? Теперь с Егорушкой и смахнули ее, испольну-то, жнейкой. Как это назвать? А называю я таки дела мошенством. Я не обеднею, нет, не обеднею, а только хлеб мой поперек глотки ему встанет.

— Ты что же, в аренду, что ли, взял у него? — спросил Гудилов.

— Да нет. Пополам сеял. А он вишь чего!

Трофим, глядя куда-то в сторону, сквозь зубы процедил:

— Теперь все так пошло.

Алексей молчал. Внутри у него клокотала радость. Лобачев, видя, что Алексей молчит и даже не смотрит, перевел разговор на другое:

— Говорят, ты, слава богу, образумился. Уезжать собрался?

— Собираюсь, да.

— Што, лошади не найдешь?

— Хотя бы так.

Лобачев потер переносицу, из-под руки мельком оглянулся на Трофима, который чему-то улыбался, потом, хлопнув ладонь о ладонь, предложил:

— А хошь, я тебя сам отвезу, а?.. Хошь парой? А телега у меня на железном ходу, на рессорах. Бубенчики подвяжу. Кричать буду: «Алексей в город едет! Отойди, не мешай!» Ну, готово дело? Завтра утром чуть свет… ну?

Алексей тихо заметил:

— Как тебе захотелось отвезти-то меня.

— А чего канителиться? Чего, говорю, канителиться тебе тут?

— Подожди немного, Семен Максимыч. Вот отрежу артели все бывшие ваши отруба, поповскую землю да фондовскую, тогда и отвезешь. А сейчас еще рано. Поживу.

— И живи… Ну, живи… Мути людей… мути!..

Отойдя к дороге и услышав вслед смех Алексея, прокричал:

— Землю отбить ты, Алеша, того… умом не вышел!

Алексей тоже поднялся и пошел на огород в штаб-погребицу. Возле нее прислоненные стояли снопы душистой поскони для просушки, сухие снопы лежали на скошенном жнивье костра [2]. По коноплям и огородам из края в край шумно носились жуки, неумолчно стрекотали кузнечики.

Лежал долго, но спать не хотелось. Сильно ломило поясницу. Будто по ней или телегой проехало, или он поднял непомерно тяжелую кладь. Тревожила и пугала его далеко где-то воющая собака, раздражал неумолчный плач ребенка у соседа, и страшной казалась эта упирающаяся в тучу колокольня.

«Пойти разве? Что со мной, лихорадка?»

Вышел на дорогу и направился вдоль улицы. На него, не отходя от своих изб, лениво брехали собаки, а навстречу, непрерывно стуча колотушкой, шел ночной сторож. Заметив Алексея, остановился.

— Кто?

— Свой.

Подошел ближе, пошарил в карманах и сокрушенно вздохнул:

— Курить хоцца, а курить нету.

— Хошь папироску?

Подумал и решительно махнул рукой:

— Давай. Все равно сойдет.

Алексей дал папироску, зажег спичку и осветил рябоватое молодое лицо сторожа. Тот жадно вдохнул дым, долго держал его в себе, потом, улыбаясь и тонкой струйкой цедя дым, определил:

— Папироска — это вроде легкого вина. Дорого, а толку мало. Махорка — это самогонка. Дешево, а берет сердито… Что спать-то не ложишься?

— Не спится.

— В городу избалован. Небось там ночью не спят, а день весь дрыхнут.

— Да, да, — усмехнулся Алексей.

— А у нас солнце на бок — мы на бок.

И неожиданно так дробно застучал, что Алексей вздрогнул, а соседские собаки тревожно завыли.

С крыльца одной избы, к которой подходил теперь Алексей, в белом подрубашечнике и черной юбке сошла женщина. Она торопливо направилась в мазанку. Алексей прибавил шагу и, не зная зачем, громко кашлянул. Женщина остановилась. Алексей тоже остановился. Так они постояли некоторое время молча. И вот Алексей заметил, что женщина шагнула к дороге и пристально, не сводя глаз, всматривалась. Затем торопливо, совсем забыв, в каком она виде, шагнула за мазанку и удивленно окликнула:

— Алеша!

Крадучись, тихо подошел Алексеи, оглянулся, не видит ли кто его, еле слышно отозвался:

— Я!

Дарья совсем вышла на дорогу, насмешливо спросила:

— Ты что же ходишь, как лунатик? Да и ночь-то без луны. Аль чего ищешь?

— Тебя, — не задумываясь, ответил Алексей.

Только тут спохватилась и стыдливо замялась:

— Эх, какая я…

Хотела бежать, но Алексей поймал ее за руку.

— А ну тебя, что ты! — рванулась Дарья.

Отбежала от Алексея, постояла, потом спокойно произнесла:

— Ты чуток погодь. Я оденусь…

Алексей оглянулся на избы. Показалось ему, что у всех вдруг зажглись огни, все открыли окна, высунулись и, показывая на Алексея, смеются. Закурил папиросу, но тут же смял ее в пальцах, не чувствуя ожога.

Вышла Дарья с другой стороны мазанки. Поправляя на ходу кофту, она оглянулась на свою избу и, как бы оправдываясь проговорила:

— Я ведь спать шла.

— Ничего, — ответил ей Алексей.

— В сенях я легла, да мухи не дают.

— Ничего, — повторил еще и взял ее ладонь в свою руку.

— Мы куда? — спросила Дарья, когда уже подошли к церкви.

— Так… пройдемся, — неопределенно ответил Алексей.