Почти сразу после приезда компании отец Гюстав Лефевр, ветхий старик-священник, пригласил гостей замка на следующее утро в домовую церковь замка на воскресную службу. В церкви, выложенной до самых сводов мраморными надписями, прославляющими счастье долетевших до небес молитв и обретённых милостей перед алтарем Пресвятой Девы, несколько тонких свечей пронизывали рассветный сумрак золотистыми остриями, словно наконечниками золотых копий. Священник перебирал на кафедре четки, откуда-то доносились литургические песнопения: лился гимн медлительный и жалобный, мелодия непорочная и нежная, её сменил антифон, умоляющий и скорбный и, наконец, донесся отрывок из литургии Фомы Аквинского, смиренный и задумчивый, медленный и благоговейный, который обожал Клермон.

В маленькой церкви никого, кроме него, не было: гости герцога не пожелали принять участие в утреннем богослужении.

Клермон молча слушал службу. Он погрузился в молитву, словно вошёл в прозрачные воды и потрясённо ощутил, что в этом древнем замке, в намоленных стенах, он словно зримо предстоит Всевышнему. У него никогда, несмотря на тяготы бытия, не было никаких просьб к Господу. Он искренне полагал, что его нужды — скромные и ограниченные — Господь знает, и просто благодарил Его за счастье бытия. Сейчас душа его неожиданно трепетно воспламенилась и застыла в неслыханном молчании, он причастился в тихом умилении и тут только заметил, что в церкви и Элоди. Она безмолвно сидела где-то за колонной и теперь тоже причастилась.

После службы они вышли из крохотного притвора поодиночке. Арман боялся подойти к ней, ибо её глаза, смиренные и целомудренные, легко увлажнявшиеся под длинными ресницами слезами умиления, овевали неземным благочестием одухотворенность этого лица, и он не хотел нарушать мирной растроганности и её, и своей души, хотелось сохранить в себе то чувство приобщённости к Нему, что так тронуло. Словно издалека до него донёсся слабый голос старика-священника, сетующего на безбожные времена. Господи, что же это? Только двое…

Клермон долго стоял в тёмном притворе. Странно, но у него возникло нелепое чувство, что за дубовой тяжелой дверью — кончается мир, там — что-то тревожное, тягостное, страшное. Хотелось остаться здесь, никуда не уходить, но священник, извинившись, поторопил его — он сегодня уезжает в Гренобль, надо спешить.

Арман вздохнул и покинул притвор — и сразу увидел Элоди, укутанную в тёмную шаль, стоявшую в несколько вымученной позе перед его сиятельством Этьенном Виларсо де Тораном и Рэнэ де Файолем, вышедшими на раннюю прогулку. Клермон посочувствовал Элоди — он знал, сколь неприятно бывает умилённому службой слышать вульгарные пошлости светских людей — циничные и вздорные. Тихо подошёл, и понял, что не ошибся.

Этьенн рассказывал, сколь уродливых кармелитских монашек доводилось ему видеть в церквях.

— От их лиц меня охватило полное разочарование. Я представлял их бледными и строгими, но почти у всех были одутловатые лица в веснушках, руки с грубыми, корявыми пальцами. Более пошлой наружности и представить нельзя! Понятно, что такие жабы посвятили себя Богу! Кому они ещё нужны?

Элоди тяжело вздохнула, подняла глаза и тут перехватила сочувственный взгляд Клермона. Затем перевела взгляд на графа и тихо проговорила, причем Арману показалось, что она едва подавляет неприязнь.

— Среди кармелиток нередки красивые женщины, покинувшие свет, разочаровавшись в его тщете, но те простые девушки из бедных кварталов, которых вы видели, душой постигли истину, к которой другие доходят годами опыта. Подумайте, что сталось бы с ними, если бы не принял их Христос? Вышли бы замуж за нищих пьянчуг и распутников, изнемогали бы под бременем обид и побоев. Или поступили бы в услужение в гостиницы и рестораны, и там их насиловали бы хозяева и совращали постояльцы, над ними издевалась бы челядь, их ожидали бы растление, тайные роды, или просто панель, обрекающая их презрению улиц и опасностям дурных болезней. Но, ничего не ведая, они остались вдали от грязи…

Этьенн, выслушав её, промолчал. Промолчал и де Файоль.

…Священник ещё до полудня покинул замок.

Мсье де Файоль по уходе Элоди и после того, как их покинул Клермон, любезно осведомился у его сиятельства, как он находит эту девицу? Странна, не правда ли? Граф спокойно подтвердил его мнение. Необычна. Видимо, воспитанница католического пансиона. Внешность девицы странно напоминала ему старинную икону Пречистой Девы в церкви Виларсо. Но, откровенно сказать, Этьенн, отметив неотмирную внешность и необычное поведение сестры Лоретт, не имел ни времени, ни возможности присмотреться к ней: так досаждала ему своим вниманием старшая мадемуазель д'Эрсенвиль.

Граф встречал её всюду, куда бы ни направился, её ищущий взгляд неимоверно досаждал, постоянные встречи утомляли. Воспитание не позволяло быть грубым, но то, что придется провести в обществе навязчивой девицы целое лето совсем не радовало. Удружила сестрица, ничего не скажешь. В этом отношении Элоди, неизменно его избегавшая, казалась прекрасно воспитанной, воплощавшей ту черту, которую он редко встречал в свете — истинную, непоказную скромность. Этьенн дорого бы дал, чтобы столь же ненавязчивой была бы Лоретт, но об этом и мечтать не приходилось.

Сам же Рэнэ решил теперь во что бы то ни стало попытать счастья с красоткой. Вдруг выгорит? Он видел её недобрый взгляд, устремлённый на Этьенна, когда тот без излишнего почтения высказался о монастырях, видел, что и сегодня она с трудом удержала гнев при новых пассажах графа в адрес кармелиток. При девице, стало быть, надо держаться почтительно по отношению ко всей этой клерикальной дребедени. Чёрт, зря он не пришёл сегодня утром на службу — это подняло бы его в её глазах.

Осечка, ну да ладно.

Надо произвести нужное впечатление. Заговорить, словно случайно о вере и возвышенных материях…Что он читал по этому поводу? Чёрт, а ведь абсолютно ничего. Надо пойти полистать чего-нибудь. О! Ещё умнее сесть с книгой какого-нибудь богослова, скажем… Хм, а что скажем-то? Надо спросить Клермона, какие у нас есть богословы. Хорошо бы при случае высказаться о храмовых росписях Нотр-Дам, тоном знатока ввернуть пару тонких замечаний. Рэнэ смутно помнил, что неподалеку от его дома на площади Пантеона, слева от громады лицея Генриха IV, чуть в глубине стояла какая-то церковь. Кажется, Сент-Этьенн-дю-Мон. Жаль, он никогда не заходил внутрь. Но можно заговорить и о ней.

Девице это понравится.

Расставшись с его сиятельством возле Рокайльного зала, Файоль поспешно направился в библиотеку, и поинтересовался у Армана, чем немало изумил последнего, именами видных богословов. Подивившись подобному интересу в Рэнэ, Клермон, тем не менее, назвал Августина, Иеронима, Амвросия Медиоланского, Григория Великого. Это что за века, поинтересовался Рэнэ. С четвертого по начало седьмого. Файоль почесал в затылке. А поближе ничего нет? Ну почему же? Средневековое вероучение оформлялось сочинениями Ансельма Кентерберийского. Он родился в Пьемонте, и стал главой английской христианской церкви, разработал онтологическое доказательство бытия Бога. В своих сочинениях «Pros logium», то есть «Прибавление к рассуждению» и «Monologium» дал догматическое обоснование учения об искуплении. В 1720 году папа Климент XI причислил Ансельма к католическим вероучителям.

Файоль поморщился, глядя на тяжелый том Ансельма, как на раздавленного паука.

Ни один из них — ни Клермон, ни де Файоль — не заметили, как в полуоткрытую дверь тихо вошла мадемуазель Элоди д'Эрсенвиль. Толстые ковры в библиотеке скрадывали и поглощали звуки шагов. Мадемуазель растерялась, но поняв, что её не заметили, решила было уйти и придти попозже, но тут Клермон, заметив, с каким отвращением смотрит Рэнэ на огромный том Ансельма, продолжил расхваливать библиотечное собрание богословов его светлости. Может быть, Рэнэ заинтересует Пьер Абеляр? Он был профессором Парижского университета и одним из его основателей. Он считал, что только Священное Писание и церковные таинства не нуждаются в проверке разумом. В сочинении «Да и нет» Абеляр сопоставлял цитаты из сочинений отцов Церкви, выявляя их противоречивость. Но система учения Абеляра не была принята официальными теологами. Особенно яростными его оппонентами выступили Бернар Клервоский и папа Иннокентий III. Учение Абеляра было осуждено на соборах в Суассоне и Сансе. Не лучше ли Рэнэ ознакомиться с трудами Бернара Клервоского? Это монах-цистерцианец, настоятель монастыря в Клерво. Как теолог, он отстаивал незыблемость церковного предания и догматики, порицая схоластику за рационалистические тенденции. Бернар проповедовал смирение, приводящее к любви к Богу, открывающей путь к высшему совершенству, достичь которого можно лишь в экстатическом состоянии слияния души с Богом. Теология Бернара Клервоского — это самоуглубленное, мистическое восприятие мира. Он был канонизирован в 1174 году.