Все остановились, пораженные гордым величием широкого парадного подъезда, фасада с двадцатью окнами, всем внушительным видом здания, два крыла которого словно обнимали приезжих. Утро давно миновало, но за боковой уступ дома солнце перевалило только что, и сейчас роса, ещё не высохшая в тени, блестела драгоценными бриллиантами на изысканно вырезанных акантовидных листьях.

Рэнэ и Огюстен наперебой старались развлечь очаровательную мадемуазель Сюзанн, а Клермон, ещё не забывший пренебрежительного взгляда девицы на его костюм, обменивался вежливыми фразами с Этьенном, когда вдруг неожиданно замолчал на полуслове. Над арочным перекрытием он заметил некое подобие десюдепорта, в овальном углублении которого виднелась надпись. Удивительно, что она была не вырезана в камне, а скорее, камень был выбран вокруг нее, буквы казались выпуклыми и видны были только сейчас, когда солнце освещало замок со стороны входа. Этьенн заметил направление взгляда собеседника и тоже увидел слова.

— Это на латыни?

Остальные некоторое время разглядывали надпись, но через минуту Файоль и Дювернуа обернулись к Клермону.

— Вы у нас книжник, Арман. Что там написано? Дата постройки и какое-то изречение?

Клермон не ответил. Буквы были несколько нелепы, некоторые — казались словно перевернутыми, напоминали детские каракули. Арман достал из кармана жилета записную книжку и методично, закусив от напряжения губу, скопировал надпись. Но прочитать её не смог — некоторые быквы были нечитаемы, к тому же — его прервало появление хозяина.

Его светлость герцог Робер Персиваль де Тентасэ де Шатонуар оказался человеком неопределимых лет и равно необычной внешности. Его лицо, в первую минуту вызвавшее оторопь прибывших резкостью и жесткостью черт, затем, — стоило его светлости улыбнуться и радушно пригласить их в дом, — показалось мужественным и подлинно аристократичным. А через несколько минут все были убеждены, что никогда ещё не встречали столь очаровательного и милого человека. Удивительно было и то, что Дювернуа и де Файолю хозяин замка показался сорокалетним, мсье Виларсо де Торан подумал, что его родственнику давно идёт пятый десяток, Клермон же был убежден, что его светлости далеко перевалило за шестьдесят.

Герцог любезно осведомился у мадемуазель Сюзанн, которую назвал своей очаровательной родственницей, где же её подруги, о которых известил его в последнем письме Этьенн? Где телега, посланная им за их вещами? Та, любезно обняв его, сообщила, что Лора, Элоди и Габриэль подъедут чуть позже, у обвала стоит слуга, он встретит их и проводит в замок. Вполне удовлетворившись этим объяснением, его светлость кивнул, а Дювернуа и Файоль переглянулись. Черт возьми, дивное местечко, да ещё вдобавок четыре девицы… Просто рай.

Между тем хозяин — сама любезность — представил им своего егеря, мсье Камиля Бюффо, тощего подвижного человека с каким-то вытянутым, чуть перекошенным лицом, и домоправителя, мсье Гастона Бюрро, высокого худого мужчину с выразительными иссиня-чёрными глазами, который выказал полную готовность сделать все, чтобы гости его светлости чувствовали себя в высшей степени уютно. Он показал предназначенные им апартаменты. Арман Клермон, узнав, что центральные двери в длинном коридоре, куда их проводили, ведут в библиотеку, выбрал комнату рядом, а Файоль и Дювернуа устроились в других апартаментах в соседнем крыле, рассудив, что так можно будет оказаться поближе к мадемуазель Сюзанн и её, как они надеялись, очаровательным подругам.

Пока прибывшие осматривали свои новые жилища, восхищаясь их изысканной роскошью, в нескольких лье от замка по дороге ехала ещё одна карета. В экипаже сидели три девицы, связанные сестринским родством, что, однако, особенно заметным не было. Старшей — мадемуазель Лоре д'Эрсенвиль — было около двадцати трех лет. Нежный овал лица обрамляли пепельные волосы, и в чуть размытых, каких-то акварельных чертах, читались мягкость и утончённость. Средняя, Элоди, мало походила на сестру, в семье говорили, что она «пошла в монашеский род», её волосы были намного темнее, а черты, как говорили между собой сестры, «напоминали ночное привидение». Под высоким лбом светились сине-серо-зеленые зеркальные глаза, таившие неженский ум, бледные впалые щеки зрительно ещё больше удлиняли узкое лицо, остальные черты почти не читались, во всяком случае, глаз их не замечал. Было очевидно, что девятнадцатилетняя Элоди намного умнее и решительнее сестёр, но ей недоставало той чуть раскованной и пикантной женственности, что так чарует мужские сердца. Она была несколько резка в движениях и редко думала о том, какое впечатление производит. Младшая Габриэль была семнадцатилетней девицей, светлокудрой и белокожей, похожей на Лору, черты её были скорее приятны, чем красивы, зато в ней в избытке была та кокетливая игривость юной женственности, которой так не хватало Элоди. Она молча слушала разговор сестёр, не вмешиваясь в него.

В голосе же Элоди, в словах, обращённых к старшей сестре, сквозили надлом и отчаяние.

— Ты должна опомниться, Лоретт! Ты погубишь себя, это безумие! О нём говорят ужасные вещи и, если хоть половина правдива — он чудовище! — в глазах её застыло выражение ужаса, — Всё, что может сделать такой человек — осквернить тебя и погубить. Такой не может любить! — она истерично всхлипнула и умолкла.

Лоретт с улыбкой взглянула на Элоди и незаметно переглянулась с Габриэль. Тихо вздохнула. По отрешённому спокойствию её лица было понятно, что слова сестры ничуть не задели её сердца. Она уже неоднократно слышала Элоди, но что понимает эта пансионерка, чьё сердце ещё никогда не знало подлинного чувства? Да и способно ли познать? Она вздохнула, с чуть аффектированной нежностью поцеловала сестру, и кротко проговорила:

— Как ты можешь так говорить — и только на основании вздорных слухов? Ведь ты совершенно не знаешь его. Клевета, движимая завистью, всегда стремится очернить и красоту, и добродетель, и знатность, и обаяние, стараясь смешать их носителей с грязью. Не следует верить злобным наветам, моя девочка. Надо верить своему сердцу. — Мягкие и рассудительные слова Лоры подействовали на Элоди успокаивающе, но было заметно, что тревога в её сердце ничуть не улеглась. Она, опустив глаза, предалась всё тем же беспокоящим и горестным мыслям.

В конце весны Лора встретила в Париже благородного юношу необыкновенной красоты, одним лишь взглядом покорившим её сердце. Она страстно полюбила его и была просто счастлива получить от его сестры Сюзанн приглашение провести лето в замке Тентасэ, у дальних родственников Виларсо де Торанов, где, как она знала, будет и Этьенн. Элоди, видя увлечение сестры, неоднократно слыша от своих подруг по пансиону о весьма предосудительных наклонностях молодого человека, пыталась убедить её выкинуть пагубную страсть из сердца, но поняв безуспешность уговоров, напросилась поехать вместе с ней, рассчитывая своим благоразумием уберечь сестру от опрометчивых поступков. Габриэль, не захотев оставаться без Лоретт в городе, уговорила ту взять с собой и её.

— Я уверена, как только ты увидишь Этьенна, Диди, ты поймешь, насколько лживы все слухи о нём. Ты, я знаю, полюбишь его как брата.

Карета неожиданно остановилась. Около двери стоял пожилой человек в ливрее, вежливо осведомившийся, не сестры ли они д'Эрсенвиль? Девушки кивнули и услышали, что его оставили специально, чтобы встретить их и проводить в замок. Мсье и мадемуазель Виларсо де Торан уже там. Лора, Элоди и Габриэль переглянулись, кивнули и двинулись уже знакомым нам путем вслед за слугой, погрузившим на телегу их вещи — в дополнение к саквояжам графа и его сестры.

Их приветствовали столь же любезно, как и всех остальных. Мсье Бюрро устроил двух старших сестёр в отдельных комнатах — одну в центральном крыле, другую — в ближнем, Габриэль же достался уютный будуар на втором этаже в дальнем крыле замка. Из-за того, что они прибыли позже остальных и не слышали разговора у входа, они не заметили и надписи над ним.

Впрочем, солнце уже перевалило за конёк двускатной крыши, и никакой надписи на фронтоне видно не было.